«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Когда Георгий Костаки первый раз купил у Кудряшова несколько его картин, старик был безмерно счастлив. Жена его, по свидетельству Немухина, плакала и все повторяла: «Господи, Ваня, мы тебе теперь зимнее пальто ведь сможем купить. А я себе ботики теплые справлю». Она бувально целовала Костаки руку – дарующую! – а он, смущенный и растроганный, отдергивал ее, бормоча: «Ну что же Вы, голубушка, делаете такое! Не надо этого, не надо…».

Выглядел Иван Кудряшов весьма затрапезно: маленький, с пузцом, в круглых очечках на простовато-добродушном чуть подергивающемся от тика лице. Говорил односложно, шепелявя и непременно прибавляя чудную приговорку «маяте-помаяте».

Конструктивистские геометрические композиции, которые в 1920-х писал Кудряшов в своем «собственном стиле», по его глубокому убеждению, легли в основу творчества Мондриана.

– Пит Мондриан от меня пошел! Я раньше, значительно раньше его начал. И когда он увидел мои работы на «Первой русской художественной выставке» в Берлине, то сразу смекнул, что к чему. Обмозговал все, свое кое-что привнес, и развернулся. А меня в это время как раз на перековку поставили. Вот так она, жизнь, маяте-помаяте, и провернулась!

Я живу по бесконечной инерциикак каждый в рассеяности свалившийся с носа луны[95]

В комнате, похожей на стеклянную беседку, служившей хозяину одновременно гостиной и мастерской, висело много картин. В том числе несколько старых – мощных по выразительной силе «космических» абстракций. Остальные были совсем свежими работами, написанными в космическом ключе, и даже с пафосом: «Глядите, что я предугадал!» – тогда только-только начали в космос летать. Сам хозяин, показывая их, многозначительно говорил: «Вот Малевич все мечтал о Космосе. А теперь смотрите, маяте-помаяте, да сбылось: полетели!»

Жена Кудряшова – Надежда Тимофеева, маленькая, сухонькая, нервная старушка, зазвала меня в другую комнатку и стала показывать свои работы. Все это, как мне запомнилось, были эскизы театральных костюмов. «Я работала с Александрой Александровной Экстер, – важно сказала Тимофеева, и, увидев, что фамилия сия мне знакома и произвела должное впечатление, добавила. – Она так уговаривала меня поехать с ней в Париж! Ну а что я сделала? – я, как видите, осталась».

Костаки всячески подталкивал Кудряшова писать картины по сохранившимся эскизам. К сожалению, из этого ничего путного не получалось. На фоне гениального «старья» новые работы смотрелись очень невыигрышно: скучная, явно подражательная живопись. Дерзнувший в молодости воспарить и создавший по тем временам нечто необыкновенное, Иван Кудряшов, «чтоб возможно было жить», принужден был отсиживаться в своем медвежьем углу. О нем позабыли, но и он все позабыл да растерял. А то, что сохранилось в его памяти, то, из чего пытался он слепить нечто цельное, оказалось не более чем «смутные тени»: образы, отзвуки чувств, обрывки несбывшихся планов…

Чудак-художникв разговор входилвнезапнонехотясловно спросонья

как лягушонок надувая щекион поправлял очки-кругляшкивздыхал и мямлил дерзко улыбаясьчто надобно держаться дружно намискусство мол есть Прометеев дар«и лишь любовью – с мировым началомроднится дух бессильный твой»

под свитером животик колыхалсяжена от недовольства сатанела:«опять Иван беду к себе привадишь»по комнате бродили моль и страхив спираль пространство завивало плоскостьхолст осыпалсятрескалась бумага —

эскизы декораций и костюмов в стиле Экстеро звонкий плес усохший вместе с кущей!«она звала меня с собой – в Париж – я дура                                                              не поехала…»пылился на подоконнике пожухлый каталог временконструктивизмавот пот пчелиный что ничем не стал.[96]