«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Я хотел было полюбопытствовать: «И какие же все-таки глубинные еврейские мотивы ревнители русского духа в твоих картинах находят?» – но тут Немухин исчез, а вместо него появился мой хороши приятель из эпохи «поздней оттепели» – Леонид Люцианович Смолинский, «Люцианыч» был из числа людей хронически и беззаветно преданных искусству, точнее – повсеместной пропаганде «нового» искусства. С этим явлением, предавшим новый смысл его застылой жизни, он впервые столкнулся в 1963 г. на Американской национальной выставке в Сокольниках.

Как некогда фарисей Савл, он вначале примкнул к стану гонителей «чуждой прелести», участвуя в акциях негодования «простых советских трудящихся», оказавшихся впервые лицом к лицу с буржуазным художественным формализмом. То есть, попросту говоря, периодически ржал, визжал и рычал перед картинами Пикассо или же Поллока, стоя в небольшой группке подобных ему идиотов обоего пола, при ненавязчивом руководстве невзрачного грибовидного гражданина в золотых очках и шляпе.

Там же он участвовал и в другой «полуофициальной» акции – выказывал категорическое «советское» неодобрение американскому напитку «Пепси-кола», который красивые девушки бесплатно предлагали на выставке всем желающим, разливая его из обычных наших цистерн «Хлебный квас». В задачу Смолинского входило пробовать напиток, корчить гримасу отвращения и тут же демонстративно выливать его на землю. И, упаси Боже, ничего более! – только лишь цивилизованный «квасной» протест.

По мысли «гэбэшного» начальства при виде страданий Смолинского посетители выставки должны были реагировать аналогичным образом, то есть испытывать «единодушное отвращение».

Однако падкий на дармовщинку народец московский вел себя явно неподобающим образом. Стоя в очереди за халявным напитком, взирали посетители на кривляние Смолинского с дружелюбным интересом, как на дополнительное развлечение, и не только не расходились, а наоборот норовили налить себе брюхо по максимуму. Облившись, бежали в туалет, а оттуда – опять в очередь.

Не меньший энтузиазм вызывали чернокожие американцы. Какого-нибудь несчастного негра, зашедшего в общественный туалет по малой нужде, мгновенно окружали взволнованные мужики, с жадным вниманием ожидавшие момента, когда он расстегнет ширинку. И все это проистекало лишь от извечной московской любознательности. Ибо воспитанные на «Хижине дяди Тома» простые советские люди испытывали в те годы дружелюбный интерес к «черножопым» американцам, как к представителям угнетенных масс трудящихся всего мира.

Но еще больше этот их интерес подогревал неразрешимый вне практического опыта вопрос чисто «генитального характера», по жгучести своей приобретавший в отдельных случаях прямо-таки форму политического скандала: «Какого цвета у негра хуй?»

Обычно в такой ситуации американец, не понимая причин столь бурного интереса к своей особе, и будучи хорошо «осведомленным» и осторожным человеком, спешил, не облегчившись, поскорее унести из сортира ноги – во избежание какой-либо провокации вездесущего КГБ.

Но вот к искусству американскому да к массовкам антибуржуазным никакого интересу простой советский народ не проявлял. От этого печального факта, или потому что «Пепси-кола» сделала таки свое черное дело, но стал Смолинский задумываться. Внимательно изучая картины, висевшие на выставке, познакомился он случайно с одним бывшим эмигрантом, а теперь «возвращенцем». Этот исключительно умный и непривычно культурный человек вмиг перековал его большевистскую меченосность на орала: из борца с «дегенеративным» искусством превратился «Люцианыч» в его горячего поклонника. К моменту нашего знакомства Смолинский уже «пахал» на почве авангардного искусства, с пеной у рта отстаивая святые принципы новаторства.

Смолинский пришел с войны с покалеченной рукой, а еще больше – душой, и пристроиться к путёвому делу так и не смог. Окончил вроде бы какой-то институт, но профессией своей тяготился, работать не любил, все перелетал с места на место, зарабатывая какие-то крохи, чтобы как-то кормиться. Натурой он был эстетически одаренной, а потому тянулся к искусству, надеясь, что оно сможет придать некий позитивный импульс его жизни. Уверовав раз и навсегда в то, что эстетическое воспитание и есть формула счастья, Смолинский «пошел в народ».

С наступлением хрущевской «оттепели» начали потихоньку оттаивать и запасники художественных музеев. В экспозиции ГМИИ им. Пушкина появились картины импрессионистов, постимрессионистов, а затем и художников европейского авангарда: Брака, Дерена, Леже, Пикассо… Непривычная живопись этих мастеров нервировала посетителей, у картин то и дело вспыхивали жаркие споры.

Смолинский оказался на деле исключительно талантливым провокатором: он легко мог подначить собеседника, указав ему на несуразно противоречивые стороны какого-нибудь художественного произведения, а затем затеять с ним длительное обсуждение глобальных вопросов творчества, одновременно исподволь затягивая в общую беседу оказавшихся поблизости людей.