На острие ножа

Амаль Хуссейн налил воды в потертый стеклянный стакан и выпил ее в три глотка. Вытер рот бумажной салфеткой и промокнул конденсат с пальцев. Смяв салфетку, бросил ее в пластиковое ведро, стоящее в ногах.

Коренастый мужчина сидел сгорбившись, словно прячась от посторонних глаз. Его длинные черные волосы были завязаны в хвост. Некоторые пряди выпали, обрамляя задумчивое лицо. Под брюками – к лодыжке – был пристегнут нож.

Кафе было пусто, за исключением пожилой пары у двери: завсегдатаи, начавшие уже вторую бутылку розе. Хуссейн не обращал на них внимания. Девять пустых деревянных столов, на каждом из которых блестели столовые приборы, стояли солонка и перечница и бутылочка с оливковым маслом. Два больших напольных вентилятора не приносили прохлады, лишь гоняли в воздухе запах древесины и жареной рыбы. Стеклянная дверь и все окна были открыты. На беленых стенах висели футбольные сувениры: фотографии команд и игроков, бело-голубые шарфы и футболки.

Амаль Хуссейн не интересовался футболом и не мог назвать ни одного игрока «Марселя», даже тех, чьи лица смотрели на его угловой столик. Здесь его ничего не отвлекало – в этом и была привлекательность этого кафе. Женщины сюда обычно не заходили, музыка доносилась только из маленького древнего приемника на кухне, а разговоры редко касались политики или религии. Он никого не беспокоил, и его никто не беспокоил.

Хуссейн посмотрел на часы и налил апельсиновый сок. У него не было телефона, планшета или ноутбука, только свернутая газета «Либерасьон». Никаких компьютеров, никакой электронной почты, никаких сообщений – вот его правила. Все сообщения, которые он получал, были напечатаны или написаны от руки, и он их сжигал. Никаких денег. Он был невидимкой, и его невозможно было отследить. Он ждал.

От углового столика открывался прекрасный обзор на суматошную и узкую улицу Насарр. До полудня было поспокойнее: меньше машин, меньше людей. Хуссейн предпочитал именно это время. Когда со стороны рыночной площади появился мужчина в шортах цвета хаки, бледно-голубой льняной рубашке, солнцезащитных очках и белой шапочке, Хуссейн был единственным, кто обратил на него внимание. Мужчина беззаботно шел по улице, купив фрукты, а затем булочек.

Хуссейн налил еще воды и стал ждать. В конце концов, мужчина вошел в кафе, оглядел пустые столики, снял шапочку, вытащил наушники и устроился на стуле напротив. На стол он положил экземпляр «Лё Монд».

Их кухни выглянул хозяин кафе, но Хуссейн лишь покачал головой. Он налил посетителю стакан воды и чокнулся о него своим.

– Salut, salut. Ça va?[20] – У него был узнаваемый акцент египтянина с английским образованием.

Посетитель пожал плечами:

– Ça va[21].

Он был небрит, с раскрасневшимся, серьезным лицом. Воротник потемнел от пота.

Хуссейн указал на свою газету:

– Меняю «Либерасьон» на «Лё Монд».

– Достойный обмен.

– Я бы не был так уверен. Они обе полны дерьма.

Посетитель пожал плечами.

Они обменялись газетами. Хуссейн развернул «Лё Монд» и вытащил коричневый прямоугольный конверт, который убрал в карман.

– На сегодня? – спросил он.

– На сегодня, как вы и просили. Последний рейс. Так себе дело, конечно.

Теперь Хуссейн пожал плечами.

– Дело семейное, но все же дело. И на этот раз я с ним разберусь. Лео, ты же понимаешь, что это святотатство.

– Конечно. Ты должен действовать так, как считаешь нужным. Мои друзья благодарны за твою преданность делу.

Мужчина взял шапочку, достал из нее наушники и встал.

– Надеюсь, скоро увидимся. – Он слегка поклонился.

Амаль кивнул:

– В четверг получишь от меня весточку, как только наша работа будет сделана.

40

15:40

В корпусе факультета социальных исследований Дон Хардин заказал чай. Небольшая столовая на первом этаже была переполнена, каждый из квадратных оранжевых столов окружали шесть или семь студентов. Некоторые продолжали учиться, оперев открытые книги о бутылки с кетчупом, но большинство болтали или показывали друг другу видеоролики. У касс висела отчаянная рукописная табличка: «Мы не хотим слушать вашу музыку. Наушники уже изобрели».

Но за одним из столиков сидел лишь один человек. Хардин подсел к своей подруге и поделился планом.

– Ты действительно собираешься участвовать в демонстрации? – Батхандва Бамбавани оторвалась от торта – ложка застыла на полпути ко рту. – Речевки, колонна марширующих, плакаты? Вот это все?

Хардин смутился.

– Я все еще священник англиканской церкви, Биби. Не знаю, как я буду себя чувствовать, но, да, на демонстрацию я собираюсь. Хотя не уверен, что буду кричать речевки. И плаката у меня не будет. Но я пойду в их колонне, да.

– Но ты же всегда говорил, что ты не из тех, кто любит размахивать флагами, и что фанатики тебя пугают.