На развалинах мира

Я научился печь лепешки. Отсутствие хлеба заставляло изобретать методы, какими я мог его заменить. Мука просеивалась руками – сито я так и не нашел, и ограничивался тем, что просто пересыпал ее из одного мешка, в другой. Для этого была причина – я надеялся, что, таким образом, выполняю то, что требуется при просеивании – насыщаю муку воздухом. Дрожжей на складе не было, и я просто смешивал муку с водой и специями, добавляя жир или масло. Потом клал туго перемешанное тесто на стальные листы. Железа в городе хватало, и я приволок в подвал куски, пригодные для того, чтобы их можно было установить на очаге. Лепешки горели, пузырились, прилипали на сталь – но постепенно я научился печь их, как заправский хлебопек. Это был не хлеб – скорее, жареное тесто. Но и этому я был рад, и даже гордился тем, что сумел сделать. Лепешки хранились на удивление долго – и при этом не каменели, как сухари. Достаточно было подержать их над паром, и они становились мягкими и доступными для наших зубов. Наконец-то, я мог брать с собой в походы не одни только, осточертевшие уже вконец, консервы…

Мои странствия заставили меня пересмотреть рацион – носить с собой множество тяжелых банок было очень неудобно. Я вскрывал их и, на медленном огне, вытапливал жир. Оставшееся мясо, которое и так состояло из одних волокон, собирал на другой лист и вновь просушивал. Так повторялось по несколько раз. В итоге, мяса становилось очень мало, но оно занимало мало места, и не пропадало. Мне одному этого хватало надолго, что, увы, не подходило щенку. Из-за него таскать с собой консервы приходилось почти в том же объеме. Зато я отъедался по возвращении в подвал, или – дом – каким он стал для меня и моего четвероного друга.

Один раз он сильно поранил лапу – и прибежал ко мне на остальных трех, скуля и поджимая четвертую под брюхо. Занозу пришлось удалять долго и мучительно – для щенка. Она вошла глубоко, и я не видел ее через окровавленную шерстку. Щенок терпел, и только в самые болезненные моменты, прихватывал мою руку зубами – а потом сразу отпускал, словно извиняясь. Я выбросил щепку в огонь, а щенка взял на руки. Там он и уснул, а я, не став его будить, тихо просидел в кресле, возле очага, несколько часов, дожидаясь, пока он выспится. Кресло мне досталось тоже при толчке – я выкопал его из ямы в земле. Вид, конечно, у него был еще тот, но сидеть в нем было гораздо удобнее, чем на моих табуретах. Пес припадал на лапу около недели – а потом, как-то незаметно, перестал хромать совсем.

После того дня, как я вернулся в город с щенком, прошло всего несколько недель – но насколько более разнообразнее они стали по сравнению с теми, когда я был один. Блуждания по руинам, приготовление еды, починка вещей… Вместе со щенком это стало намного веселее.

Совершенно перестали сыпаться хлопья, а снаружи заметно стало теплее. Вряд ли можно было совсем раздеться, но, по моим наблюдениям, температура не превышала минус одного-двух градусов. И, даже грязное небо, словно приподнялось над головой – что сразу добавило широты в обзоре округи.

В подвале было переделано все, что можно. Перешита и починена обувь. По-новому скроена и сшита куртка – я отпорол рукава, оставив все остальное. Теперь я в ней, свисающей на мне, как звериная шкура, еще больше стал похож, на какого ни будь доисторического человека. Вооруженный топором и ножом – не хватало лишь копья, которое стояло в углу. Нож, расшатанный частыми метаниями в дерево, в конце концов, отвалился, и мне пришлось заново его укреплять. Я помнил, как оно могло мне пригодиться. И, как неосторожно я поступил, оставив копье валяться дома… Даже обувь получилась удобной и легкой – пригодилась шкура того самого зверька, которую я снял с добычи щенка. Трудно описать, что они собой представляли, но эффект был несомненный – меховые сапоги уже не годились для этой земли, а мокасины – в самый раз.