Работы в морозильном цехе (всякие там приборки, подгонки, наладки) приостановлены: слишком сильна качка. Но безделье, пожалуй, хуже качки. Всем осточертело работать в четверть силы. Ведь за время плавания уже все переделано и подготовлено для погрузки замороженного мяса с китобазы и принятия свежего для собственной заморозки.
Все повесили носы, не унывает только один матрос-морозильщик — Сережка Здор.
Времени много, работы мало — самое для него раздолье.
— А чего работать? Мы же не китобои, а туристы. Мне хочется посмотреть погоду в Антарктике. Я — романтик.
Романтик, слегка потрепанный морской болезнью, похудел, оброс чернющей бородой и стал походить на загримированного под турка подростка из кружка художественной самодеятельности. В последнее время он является на работу, закатав до колен брюки (они у него длинные, а подшить лень), с ногами-спичками в больших ботинках. Его хитроватая, до ушей улыбка и поджарые икры вызывают смешки и подтрунивания:
— Идет папа Карло!
Почему «папа Карло»? Впрочем, само звучание этого прозвища ему подходит и передразнивает его гортанный голос.
— Видели капских голубей? — сообщает Сережка. — В Антарктике их до чертиков, особенно они за китобазой увиваются. Я много их переловил. Наберу в рот масла и начинаю капать за борт. Голуби подлетают, а я их рукой раз — и готово!
— Масло? В рот? Ха-ха, капаешь? На мозги! — смеются матросы.
— Вот народец! — сокрушенно пожимает плечами Здор. — Не верите? Другие по-своему ловили, а я так. Покапаю масло цепочкой…
— Мюнхгаузен! — надежно прилипает к нему и это имя.
Я всегда рад Сережке Здору, его круглоглазому лицу, с носом как у филина. Его вид скрашивает мне жизнь новичка в морском деле. Его бы в нашу каюту вместо одного из моих соседей — Дяглова, которого я в душе прозвал Пасмурным Индюком!
Вот он пришел, этот самый Дяглов. Он ходил к капитану. По лицу можно угадать, что Багрин попросту выставил его за дверь. У Дяглова диплом штурмана малого плавания, сюда он смог поступить только матросом-морозильщиком и надеется перевестись в рулевые, чтобы ему рейс засчитывался как практика. Старпом обещал, однако Дяглов сам себе напортил, сразу же после такого обещания отказавшись от работы в рефрижераторном цехе.
— Эй, «штурман», смотри не сбейся с курса! — кричат теперь Дяглову, когда он тащит мешок с картошкой или ящик с консервами.
Жить с Дягловым в одной каюте — требует выдержки. Он тяготит своей раздражительностью. Повернет к тебе опухшее, щекастое по-кошачьи лицо, прицепится взглядом — и словно перетечет в тебя маленькая капля его дурного настроения.
Поначалу, пока я обращал внимание, Дяглов особенно преследовал меня: скрипну дверцей шкафчика — взглянет, подпою песне или постучу пальцами в такт музыке — взглянет, сяду рядом на диван — тоже взглянет. И все так, словно выжидая, когда это кончится. Лева Синицын, живущий в нашей каюте, долго и добродушно терпел Дяглова, жалея «дурачину, который сам себе враг», но однажды все же подержал его за ворот рубашки, приговаривая:
— Пожалей себя, друг…
У Левы прекрасные руки — сильные, умелые. Они крепко держали Дяглова до тех пор, пока он не буркнул, разыгрывая примирение:
— Отпусти…
Лучше Дяглов не стал, но больше к нам не цеплялся, хотя мы, особенно Лева, злим его своей жизнерадостностью.
— Пойдем в снежки! — вваливается Лева в каюту после вахты. Глаза у него красные: он стоял впередсмотрящим и, конечно, только что проклинал этот снег. — Такой, черт, насыпал, хорошо лепится! — И все мы, за исключением Дяглова, стуча в двери соседних кают, высыпаем на главную палубу, где снежки разбиваются о трапы, углы лебедочной площадки, свитеры моряков или улетают за борт. И это антарктическое лето: снежки!
После снежков в столовой веселый шум, повисшие носы куда-то на время исчезают, аппетит — что надо, и никому не портит настроение вывешенное на завтра меню.
— А завтра будет каша манная! — напевает Лева и, побалагурив с девушками, тянет меня в красный уголок — готовить стенгазету к Новому году. Лева — редактор.
Если снег или дождь не мешают, Лева любит, разложив на палубе мат, устраивать соревнование в подъеме и подбрасывании шестнадцатикилограммовой гири.
Первые недели плавания чаще всего Лева уступал в этом матросу Лозе — парню из породы ленивых здоровяков. Но стоило Льву несколько раз побить рекорды Лозы, как тот сдался, и теперь Лозу нелегко заставить тягаться с Синицыным.
— Слыхал я, — подзуживает иногда Лева Лозу, — был у вас тут один Поддубный с вот такой «будкой»! — Лева вписывает свое лицо в трапецию с широким основанием, получается похоже на Лозу. — Где вы его посеяли?..
Лева Синицын такой человек, с которым всегда хочется быть рядом. У него много друзей на судне, среди которых мне особенно нравятся его старшие друзья — плотник Тихой и старик лебедчик Белянкин.