На суше и на море - 1964

На корабле знающие люди скажут: некитобою, может быть, и легче — уходит в море ненадолго, чаще с женой обнимается, с детишками возится. Совсем иное дело — китобой. Пожалуй, из моряков только краболов дольше него бывает в плавании. Порой случается так, что человек пять-десять лет мотается по океанам, а там, дома, у него все проедят, проживут, потом последнее заберут — и прощай: мы, мол, тебя дома почти не видим, муж и отец ты никудышный!

Так сложилась судьба и у плотника Тихого.

До войны Тихой был рабочим, в войну — разведчиком, после войны в должности матроса-резчика отправился к Южному полюсу на китобойном флагмане.

От флотилии Тихой получил двухкомнатную квартиру, купил мебель, одел жену и дочку — заработки были очень хорошие. Но тут он узнал о неверности жены, все бросил, все ей оставил: пусть хоть дочка ни в чем не нуждается. Да еще медкомиссия нашла что-то с нервами, на несколько лет закрыла ему ворота в Антарктику. Стал скитаться по углам, ничего не имея, потом устроился перегонять новые суда во Владивосток.

Через три года женился, жена забеременела, жить негде. Дом построил, залез в долги, весь прошлый рейс мебель мастерил: купить не на что!..

Мне с первого взгляда полюбилась его маленькая мастерская, где приятно, свежо пахнет струганым деревом, над верстаком на щите развешаны инструменты и где доброго гостя приветливо усаживают на какой-нибудь ящик. Я обычно молча сижу у него — изредка мы переговариваемся. Он не любит, когда его отвлекают: «Бранчливый я в работе, нервный, ты уж не обижайся».

С красным лицом, густыми рыжими бровями и полным ртом золотых зубов, плотник стоит у верстака, поглаживая в минуту затруднения затылок. Тихой в белой чистой рубахе (только обшлага выпачканы), в светло-синих брюках, заправленных в яловые сапоги с подвернутыми голенищами. Он подпевает движениям литых из красной меди рук, глаза веселые и словно пьяные, с губ не сходит улыбка, тонкий карандашик, остро заточенный стамеской, торчит за ухом.

Меня все еще волнует мое первое знакомство с океаном, я ищу выхода своим чувствам. Сидя как-то в плотницкой, спросил у Тихого:

— Когда вы на берегу, вас тянет в море?

— Эх, поздно я родился у старичков, — заговорил Тихой после улыбчивого молчания, — не успели дать мне образование! Если б мне жилось немного полегче, занялся бы я одним хорошим делом! Но что я на берегу заработаю? Так что, вот как тянет море, так уж тянет к себе, прямо деться некуда, а ты толкуешь!

Кто бы со стороны подумал, что «одно хорошее дело» у плотника — то, над которым он сам в присутствии моряков посмеивается, радушно объясняя каждому:

— Что делать по вечерам? Вот и балуюсь.

Скажет — блеснет зубами и одним глазом сбоку глянет на тебя; в глазу хитринка и вопрос: «Что ты за человек, за кого ты меня считаешь?»

Тихой мастерит кораблик — маленького близнеца нашей «Одессы».

— Они считают меня чудаком! — признался он как-то. — Пока не догнали флотилию, сколько свободного времени у каждого! Ну, а чем после вахт многие занимаются? «Козла» забивают.

Голос у него беззаботный, но чувствую — переживает.

Чудак он или не чудак, однако любопытствующий народ в его плотницкой не переводится, хотя ни от кого не дождешься одобрительного слова. Кто-нибудь придет и обязательно скажет:

— Чего ты дровами занимаешься? И печку-то истопить не хватит! А хорошо ли горит?

Хуже всего, когда начинают хватать то рубанок, то дрель или нацелится кто ножовкой на модель. Плотник отнимет ножовку, выругает.

— Тихой, а Тихой? — не унимается посетитель.

— Ну что?

— Знаешь, как тебя Раиса расписывает? Ой, говорит, глаза у него хитрые, брови рыжие!

Толстушка Раиса — это матрос второго класса, уборщица.

— Хм! Глаза хитрые, брови рыжие? — Тихой прищурит глаза, но не оторвется от работы. — Правильно. Передай, пусть не заглядывается, для нее опасно!

Чаще других приходит к нему и затевает споры худощекий, с жилистой шеей старик Белянкин, обладающий даром комического актера и несносной для Тихого привычкой критиковать. У старика пушистая белая голова, по-детски простодушные глаза, между глубокими морщинами кожа обвисает складками. Когда его лицо неподвижно — видишь одинокого душой человека. Но стоит ему заговорить — невольные ужимки делают смешной в первую минуту даже его обиду, грусть, раздражение.

Вся его жизнь прошла на военной службе и в плавании.

— Посылали меня в Москву учиться, дружки подбадривали: станешь актером! Документы были готовы, да отговорили — отец, мать, девушка… Молодой был, дурной, никуда не ездил, испугался. Потом женился — и-и-и!.. — В этом месте исповеди старик всегда машет рукой.

Я заметил, что Белянкину дорого внимание Тихого, но, завидуя умелым рукам плотника, он самолюбиво докучает ему советами.

— Вот так надо, Иван.

— А я не знаю? — плотник блестит зубами. — Сам ни шута не делает, не может, а указывает!

— Я ведь могу уйти! — старик поджимает губы, надувается. — И я не приду, ты меня знаешь! Если меня обидеть. Только на тебя я обижаться не могу. Ты ведь чокнутый.

Старику явно не хочется уходить.

— Все равно ты делаешь по-моему, — подкалывает он Тихого.