На суше и на море - 1980

— Желающим остаться не препятствовать. Полагаю, они правы в своих сомнениях.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство.

— И положите, поручик, мокрый платок под фуражку… Верное средство от солнца.

Офицер благодарно и немного смущенно кивнул и, тут же, видимо, поняв, что такой кивок никак не соответствует уставным требованиям, вскинул руку к фуражке с потемневшим от пота краем околыша.

Силуэт «Таганрога», дымившего саженях в ста от берега, от мерцания бликов на воде казался зыбким и словно не касался поверхности моря грузными черными бортами. Оттуда слышались стрекотание паровой лебедки, командные выкрики. Отваливал от парохода опустевший баркас, и весла гребцов вскидывались и опадали двумя ровными линиями.

Форт Тенгинский — линия низкого вала, две сторожевые башенки над воротами и два десятка теснящихся друг к другу домишек с соломенными крышами — выглядел безжизненно. Тележное колесо и лопата с блестящим, сточенным острием, брошенные у ворот, усиливали это впечатление. И Серебряков с чувством горькой Досады подумал, что, если бы удалось своевременно укрепить линию, не пришлось бы сейчас снимать форт за фортом в этом скорбном движении вдоль кавказского берега между Анапой и Новороссийском — от Бомбор до форта Раевского. Впрочем, сожалеть об этом поздно, а Санкт-Петербург упоминаний о своих промахах не любит. И не прощает. «Извольте выполнять приказ и не мудрствовать!» — начертал на последнем рапорте Серебрякова генерал-адмирал и великий князь Константин.

Но так или иначе, а Серебряков был уверен, что сложившаяся на Черном море обстановка не может оставаться такой сколько-нибудь Длительное время. Не для того закладывались вдоль побережья Форты и укрепления, чтобы легко отдать эти земли врагу. Не для того здесь клубился пороховой дым, трещали от огня лесные завалы и множились ряды солдатских могил… Он прижал к глазнице обшитый кожей окуляр подзорной трубы — и в желтоватом окружье возникли едва заметные, плывущие по горизонту дымы. Несомненно, это шло к осажденному Севастополю очередное соединение вражеских транспортов.

За воротами строился отряд, с которым Серебрякову предстояло добираться до Вельяминовского редута, чтобы тоже подготовить его к эвакуации, — рота солдат, полусотня казаков. Сипловатым баском покрикивал фельдфебель, шагая вдоль рядов. Казаки перекликались звонкими, бесшабашными голосами; одни подтягивали подпруги, другие уже гарцевали на низкорослых, гривастых лошадках. Субалтерны курили, собравшись поодаль в кружок, и табачный дым висел над головами тонкими синеватыми нитями.

— Ротного писаря ко мне, — сказал Серебряков, щурясь от солнца и пытаясь вспомнить, что именно напоминают ему эти тонкие синеватые нити, медленно колеблющиеся и оседающие на ярко-зеленую траву.

— Непременно будет гроза, — пробормотал поручик и смахнул с бровей капли пота.

И Серебряков вспомнил: такими же легкими и слоистыми были облака над Кронштадтским рейдом в сентябре 1836 года, когда Балтийский флот салютовал ботику Петра Великого, направлявшемуся к месту своей последней почетной стоянки. Под парусом, с огромным развевающимся Андреевским полотнищем, эскортируемый яхтой с императорским штандартом на грот-мачте, легендарный ботик скользил вдоль строя линейных кораблей. Его встречали свистками «захождения», приспущенными до трети гафель-фала флагами и плотными клубками залповых дымов.

— Будет гроза, — сказал тогда старший помощник «Полтавы», долговязый рыжеволосый капитан третьего ранга Николаев-второй. На щеках его рдели пятна румянца. И командир «Полтавы» Серебряков отметил про себя, что людям, вероятно, свойственно в минуты сильного волнения произносить слова, как будто не имеющие никакого отношения к происходящему. Впрочем, гроза в ту ночь все же разразилась — от частых разрядов молний голубой купол Кронштадтского собора словно взмывал в черноту неба. Потоки дождя вспенили море, сделали его грязно-серым и начисто лишили недавней торжественности и величия.

Подбежал ротный писарь, остроносый, еще довольно молодой, со щегольскими бачками и предупредительно-угодливым взглядом, присущим его сословию. Он ловко пристукнул задниками сапог, ловко вскинул руку к примятой белой бескозырке с номером полка.

— Дай-ка мне, братец, что для письма надобно, — кивнул Серебряков, испытывая нечто вроде раздражения от аккуратно подбритых бакенбард писаря, от внимательного взгляда, в котором сейчас читалась тревога. Строевым солдатам было не до щегольства.

Возможно, замешкайся писарь, раздражение Серебрякова нашло бы выход. Но, лихо сдвинув кожаную сумку на живот, писарь достал плотную пачечку бумаги, склянку, заткнутую тряпицей, и несколько перьев, перевязанных белой тесемкой.

— Небось рад, что уходим? — спросил вице-адмирал, пристраивая листок бумаги на шершавой и теплой коже барабана, принесенного по знаку поручика. Избыток чернил тяжелой фиолетовой каплей сорвался с кончика пера в траву, оставил на широком сочном листе разлапистую кляксу.