На суше и на море - 1984

Пожалуй, мы уже не на холме — на вершине настоящей горы. Деревня Трезубиха? Нет деревни. Как остатки почерневших зубов, торчат три-четыре постройки в «деснах» еще одной кулиги.

Но наша унылость сменяется очарованием, когда мы выскакиваем из машины. «Изумительно!» — слышу я голос жены и замираю на месте. Этот крошечный кусочек дает представление о том, что такое Северодвинский край.

Мы словно на вершине северной тайги. Из дальнего, невидимого болота журча вытекает скромная речка Шокша и стремится к Двине, огибая преграды, продираясь сквозь чащи. Она там, где-то внизу, прикрыта деревьями, в той стороне, где четко желтеет крутая, обрывистая стена холма, приютившего Дракованову Кулигу. Сама же Двина, приняв в себя Шокшу и, наверно, еще какие-то воды, широко блещет в синей дали, неся свою безудержную лавину. Ни журчания Шокши, ни плеска яростной стремнины Двины отсюда не слышно. На Двине водяные круги идут от прибрежной семьи валунов, здесь хвойные кольца лесов отходят от голой кулиги. Круги по воде, круги по тайге. Колкие смолистые просторы ее наполнены скрытой жизнью зверья. Сверху все накрыто теплым, слегка моросящим куполом неба, под которым, чудится, должен заглохнуть любой звук. И мы начинаем разговаривать, понижая голос. Потом я молча, жестом зову за собой спутников, когда обнаруживаю, что один из «зубов» Трезубихи — настоящая избяная крепость, то, о чем мы сегодня мечтали.

Если бы только в ней жил кто-нибудь…

Эта крепость, столь дряхлая с виду, внутри оказывается еще крепкой, живучей. Мы входим в приоткрытые ворота, по крутым ступеням высокой лестницы поднимаемся к входной двери. Такой подъем означает, что изба поставлена на подклеть — поддерживающий сруб, где могли быть хлев или кладовая. Замочная скоба у двери вырвана, виновато свисает большой запертый замок: не уберег дом. Да и как уберечь за годы полной заброшенности? Каждое лето на кулиге разбивают свой стан механизаторы, на лужайке перед домом и сейчас видны остатки их кострища. Сюда входят все кому не лень. Вот и я тоже, не гость, не тать. Из сеней мы попадаем на просторный мост, я бы назвал его коридором.

— Изба в мосту, — говорит Сережа и показывает на комнату впереди нас.

Действительно, это не просто комната, а маленькая изба в большой избе, как матрешка в матрешке, под общей крышей. Мы поворачиваем направо, входя в большую избу, где кислый запах старого хлама, сумеречно освещенного запыленными окнами, не может забить, не в силах ослабить неотсыревший, нетленный, чистый запах могучих еловых бревен в стене, некрашеных потолков. Перед окном на столе валяется самодельная застекленная, но теперь разбитая рама с семейными фотографиями, карточки выпали — рассыпаны по столу, по полу.

Стол, скамейки, полки, полати возле печи и деревянные грядки (навесы) для противней с выпеченным хлебом, пирогами — все так ладно, весомо, надежно, как будто делалось на тысячелетие. А всевозможная утварь, посуда, целый базар лубяных кубышек с крышками, бочонков, корзин, берестяных туесов, деревянных ложек! Все это сработано, как для богатырей, а теперь за ненужностью валяется под ногами, мы спотыкаемся, перешагивая через это богатство.

Назад по мосту переходим на поветь (сеновал) — и здесь то же обилие вещей, словно пришедших из древности: прялка с куделью, деревянный ткацкий станок, кованые сундучки, способные украсить любую городскую квартиру, деревянные вилы. Старики, жившие в этой избе, — он и она — держались старых привычек, обычаев дедов и прадедов, не любили, видно, приобретать что-либо готовое, предпочитали делать сами. С большой осторожностью я беру в руки то одну, то другую вещь, удивляясь отсутствию трещин, добротности каждой находки.

Вымыть бы в этой избе полы, вытряхнуть пыль, перемыть посуду, заново перекрыть крышу, починить двери и ворота — и живи еще целую жизнь!

Старик умер, старуха заперла дом и уехала к своим детям — возможно, это ее сын глядит со старой фотокарточки, подписанной бравым ефрейтором Белозерцевым? Судя по дате, сейчас ему уже под 50. Где он теперь? Я забываю спросить у Сережи. Слишком много всего нового, невиданного. Отвлекает.

Покидая Трезубиху, оглядывая с вершины двинские дали, я представляю себе вдруг приход зимы, когда темно-зеленый круг тайги, обведенный горизонтом, станет белым и на белый, облитый сказочным сиянием кружок кулиги выбегут один за другим волки, отбрасывая на снег хвостатые тени, и начнут выть на луну…

— Сережа, давай вернемся в Пермогорье! Если верить книгам, ты живешь там возле непогибшего сокровища?

По щучьему велению, по нашему хотению «газик» подкатывается к северодвинскому берегу, и на краю обрывистой крутизны над нами встают иллюзорно высокие стены маленького трехглавого храма, сработанного мужичьими топорами в 1665 году. Егорьевская, говорит Сережа, церковь.