На суше и на море - 1987

Через час рация принесла добрую весть: в прибрежной тайге началось таяние снегов и уровень воды в верховьях поднялся на метр. Так что Ваймуши, Юбру, Дарданеллы, Чуши, Крест, Пьяный (название пинежских перекатов. — О. Л.) мы пройдем почти безболезненно. Команда путейского катера при этом известии заметно повеселела. Однако с лица Епифанова не сходило угрюмое выражение. Он стоял за штурвалом, шарил биноклем по серо-стальному полотну реки, по ее лесистым берегам, будто искал разгадку одному ему известной тайны, и предпочитал помалкивать. Вода совсем очистилась ото льда, течение стало свальным, стремительным, и наш 75-сильный мотор реагировал на него натужным, всхлипывающим кашлем.

Солнце вставало на работу, свежее и умытое. Проснулись кулики на болотах и с дикими криками, макая в воду кончики крыльев, принимались гонять в салочки. Вот Пинега выгнула свое тело у плеса, и катер вошел в узкое, как ущелье, речное ложе с отвесными гипсовыми скалами. Гидрограф сказал, что пинежские гипсы составляют полосу длиной несколько десятков километров, но они редко выходят на поверхность и потому невыгодны пока для промышленных разработок.

Он передал штурвал капитану, раскрыл передо мной внушительный альбом под названием «Лоцманская карта реки Пинега» и на одном из листов показал местонахождение судна.

— Скоро будет Занаволочье, — предупредил Епифанов. — Лично для меня — самое опасное место на реке. Белая веха потянет катер влево под самый берег. И сразу, почти под прямым углом, начнется поворот с узким проходом. Не дай бог встретиться здесь с самоходкой — беды не оберешься! Грунты — песчаные, раскидистые, течение — сумасшедшее, почти десять километров в час. — Он указал пальцем на вытянутую светло-голубую полоску вдоль фарватера, означающую мели и перекаты. — Когда дно жидкое, хуже не придумаешь. А если оно твердое, каменистое, то получше. Здесь и течение не такое свальное, и риску поменьше.

Лоция была составлена с великим тщанием и дотошностью. Более подробной карты видеть мне еще не приходилось. На ней можно было найти любой ориентир, не боясь ошибиться на двадцать — тридцать метров. Масштаб позволял разглядеть даже такие места, где я когда-то ночевал, разводил костер, удил рыбу и где выкупался в холодной воде, неосторожно садясь в резиновую лодку.

И все же, несмотря на свою дотошность, лоция о многом умалчивала, вернее, просто не знала. Например, как преодолеть Ваймушинские перекаты, где вязкое, засасывающее дно и резкие перепады уровней и под каким углом пройти Занаволочье. Все эти карты, инструкции, правила, служебные предписания в сущности ничего не значат, если капитан обделен личной интуицией, смелостью, инициативой. Кто знает, может быть, прав один писатель, когда сравнивал речного капитана с… поэтом. И тот и другой творят по божественному наитию и способны расслышать в хаосе чувств одно точное слово. Если сердце в нужный момент не шепнет речнику этого точного слова-действия, он может искать себе другую работу…

— О навигации семьдесят седьмого года слышали? — спросил у меня Епифанов, по-прежнему не отрываясь от горизонта. — Вот была работенка! Из-за резкого спада воды судов двадцать «обсохло», и весь груз мы на малых катерах тащили. Баржи приходилось буквально сплавными бревнами подпихивать. И нигде ни одной промашки не дали. Уже потом, когда итоги подводили, капитаны говорили: если бы понадобилось повторить операцию «Пинега-77», все бы сделали то же самое…

Что и говорить, тяжела 20-дневная судовая обстановка на Пине-ге, напряжен и подчас мучителен труд пинежского речника. А ведь когда-то был еще тяжелее. Когда-то река была отрезана от цивилизации, и «появление первого парохода весной, после ледохода, приветствовалось как вестник из другого мира», писал американский публицист Альберт Рис Вильямс. В начале 20-х годов он плыл на тихоходном колеснике «Курьер». Допотопное судно, дубасящее воду лиственничными плицами, люди встречали криками «ура», в воздух летели шапки, а в некоторых церквах даже били в колокола.

Много воды утекло с тех пор, изменилась психология людей. И все же, несмотря на цивилизованный быт и телевидение, люди остаются людьми. Гудок нашего «Путейского» ободряюще действовал на стариков, срывал с уроков младших школьников, и те мчались наперегонки к реке. Еще бы: первый теплоход за долгие-долгие месяцы зимы!..

— Когда встречать караван? (Обычно это спрашивали управляющие отделениями совхозов.)

— На какой барже аммиачная селитра? (Это, конечно, агроном.)

— Снегоходы «Буран» будут? (Сельский механизатор, он же в свободное время охотник-любитель.)

— А детские «гэдээровские» коляски? (Молодая мать.)

— А кофточки из натурального льна пятьдесят шестого размера? (Кладовщица, эдакая богиня плодородия.)

У пристани в селе Сура нас нагнала вереница судов во главе с буксирным теплоходом «Генерал Ватутин». Как пчелиная матка, он был облеплен баржами всех систем и калибров, и на одной из них высились штабеля красного кирпича. Ревниво оберегая глазами ценный груз, какой-то хозяйственник допытывался у Епифанова: