На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ

Бюро фракции разрешило примкнуть к голодовке толстовцев двум социал-демократам, так как нельзя их отрывать от товарищей по делу. Они послали в Чека заявление о голодовке. Сейчас же приехал следователь и обещал, что через три дня их дело будет закончено, тогда их, верно, выпустят. Через три дня толстовцы снова приступили к голодовке, но чуть ли не на следующий день их начали освобождать. Затем бюро фракции разрешило объявить голодовку двум другим товарищам — одному, требующему освобождения, в виду внезапного психического заболевания матери, и другому, у которого жена была арестована и неведомо куда запрятана чекистами. Первый добился освобождения, а жена второго доставлена к нему в Бутырки. При таких удачах естественно усилились в нашей среде тенденции в пользу голодовки. Нарастало активное настроение. Мириться с лишением свободы казалось позорным и бессмысленным. Циркулировали слухи, что социалистов и анархистов развезут в провинциальные тюрьмы, так как при них невозможно восстановление режима в Бутырках. Были все основания ожидать репрессий после подавления Кронштадтского мятежа. Так лучше же не ждать безропотно, а выступить в бой. Поставить коммунистов перед фактом большой меньшевистской голодовки. Особенно настаивала на голодовке молодежь.

Какое оживленное собрание состоялось в большой камере 11-го коридора. Какие острые развились дебаты! Как бушевали страсти! Как незаметно переходили от защиты идей на личные выпады. В темном коридоре установили патруль. Мы обсуждали проблему голодовки тайком, конспиративно, чтобы начальство не узнало и не устроило сюрприза вроде развоза. У нас было постановление ни слова не рассказывать о возможной голодовке даже приятелям из других фракций. Вероятно, никто не рассказывал, но стоило эсерам посмотреть на наши значительные, конспиративные физиономии, чтобы понять, что мы переживаем детскую болезнь тюремной жизни. Доводы в пользу голодовки питались «левой» оценкой ситуации. В частности, предполагалось через Мартова и Абрамовича информировать социалистическую заграницу, под давлением которой коммунисты не устоят. Противники голодовки выдвигали против нее целую кучу практических соображений. Так, указывали на наличие в нашей среде старых социалистов, достаточно уже изведавших тюремные голодовки, которых надо пощадить, — и много молодежи, хрупкий организм которой после голодных московских зим не приспособлен к голодовкам. Больные, конечно, будут тяжелым балластом и могут сорвать голодовку. Сообщали, что у одного больного товарища брат в свое время сошел с ума под влиянием тюремной голодовки, и это должно было предостеречь активистов. Точно также связано много сложностей с характером и длительностью голодовки — голодовка до конца или голодовка борьбы (не до истощения), так рисовалась перспектива. И если, с одной стороны, все эти доводы понижали настроение, то, с другой стороны, многие так рьяно рвались в бой, так не склонны были мириться с пассивною ролью узников и так хотели верить в победу, что большинство высказывалось в пользу голодовки. Собрание постановило произвести тайное голосование и решить вопрос о голодовке в положительном смысле только при наличии квалифицированного большинства в 2/3 голосов во фракции. В тот же вечер до поздней ночи при разыгравшихся страстях проведено голосование, подано свыше 90 записок; за голодовку высказалось больше половины, но меньше 2/3. Тогда взволнованные сторонники голодовки потребовали созыва нового собрания, нового обсуждения положения и повторного голосования. Но тут противная партия развила большую агитацию, и при новом голосовании число записок в пользу голодовки даже несколько упало. Так после бурной и ожесточенной борьбы был изжит на этот раз в меньшевистской фракции вопрос о голодовке.