На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ

В чем причина резкого ухудшения режима? Или Губчека получила нахлобучку за то, что распустила тюрьму? Или Поляков узнал в Москве, что в Бутырках камеры заперты, и поспешил исправить ошибку, пока начальство из центра не заметило и не подтянуло? Не подлежит сомнению, что директор Централа со своей стороны все делал для восстановления нарушенной инструкции. Социалисты разлагают тюрьму, жаловался он, и он не в состоянии нести ответственность, если так будет продолжаться. И, наконец, когда накопилось достаточно преступлений с нашей стороны (изгнание чекиста с собрания, пение во время проводов эсеров и наш отказ расселить супружеские пары, — директорский «пункт помешательства»), директор нажал на Губчеку и добился своего. Власть перешла от Чеки к директору. Поляков умыл руки. Инструкция одержала победу над жизнью. Но жизнь, конечно, тотчас же оказала сопротивление.

Всеобщая голодовка

Ответом на новый режим должна стать голодовка, но для ее организации требовалось время. Как-то само собой вышло, что мы горделиво отказались принять получасовую прогулку, и тем самым выбили из своих рук некоторое средство общения. Решать вопрос надлежало нам, меньшевикам, как численно преобладающей фракции. Между тем, две другие маленькие фракции уже успели столковаться. Утром, пробегая мимо, представительница анархистов заявила мне:

— Мы решили сейчас устроить обструкцию.

— Нет, — ответил я, — этот способ борьбы не подходит нашему темпераменту. Мы устроим голодовку.

Проходит час, и анархисты сообщают, что они уже приступили к голодовке и вернули хлеб. Я разъяснил им нашу точку зрения.

— Наша фракция в 55 человек физически еще не могла сговориться. Мы, вероятно, выскажемся против немедленной голодовки, так как предварительно необходимо довести до сведения наших товарищей в Москве, и до сведения ВЧК, с которой мы вступили в борьбу.

Анархисты возмущались, ругались, но… попросили помочь им без особой огласки получить обратно хлебный паек. Левые эсеры, обычно готовые в бой, на этот раз стали мудрить и высказались против голодовки.

— Мол, не стоит терять здоровье и силы ради прекрасных глаз ВЧК…

Нашей фракции было бы очень трудно договориться, если бы вдруг нам не повезло. В этот печальный день нас повели в баню. Правда, мы обсуждали вопрос без женщин (а их в нашей фракции было до 10 человек), но ничего не поделаешь. С некоторым трудом нам удалось освободиться от одного беспартийного донбасца, внушавшего нам подозрение, — он обязательно хотел сопровождать нас в баню. В предбаннике остались надзиратели и конвой, а мы организовали свое импровизированное собрание. Призвали к тишине, товарищи оставили свои шайки, краны перестали лить воду, и мы в одеждах Адама стали обсуждать положение. Большинство, как и следовало ожидать, высказалось за голодовку; другого исхода не видели, против голодовки высказались два-три человека. Только потом перед закрытой баллотировкой в бюро и в периферии возникли разногласия, как понимать характер голодовки: идем ли мы до конца с лозунгом «Победить или умереть» или мы предоставляем право прекратить голодовку, если наступит явная опасность для здоровья и жизни. Большинство не было склонно заранее намечать границы нашей голодовки, но в то же время считало, что в нужный момент бюро фракции принадлежит решающее слово.

Требования, которые мы предъявили ВЧК, свелись к восстановлению режима, действовавшего до 23 июня, т. е. к открытию камер, к общим прогулкам и к удалению военного караула. Последнее требование было вызвано тем, что в тюрьму после изменения режима ввели военный караул. Мы назначили срок, в три дня, и приступить к голодовке наметили 26 июня. В эти дни мы должны были правильно организовать голодовку. Среди нас находились больные: старик, страдающий астмой; двое с активным туберкулезом; один в возвратном тифу; эпилептичка с женской болезнью. Мы выделили их, в первую очередь, для освобождения от голодовки. Кроме того, нам пришлось освободить от участия в голодовке меньшевичку, только что закончившую свою семидневную голодовку, и одного, правда, здорового товарища, который жил в одной камере с тифозным, ходил за ним, носил его на руках в уборную, так как у больного отнялись ноги и пр. Семь человек исключили от участия в голодовке. Мы предложили наиболее старым товарищам, чей организм перенес уже немало тюремных голодовок, выйти из голодовки, но они, конечно, отвергли наше предложение. Мы настаивали, чтобы двое из молодежи, которым еще не исполнилось 18 лет, не участвовали в голодовке, но встретили только одно возмущение. Итак, из 55 меньшевиков выпало 7, и 48 приступило к голодовке. В тот же день объявили голодовку анархисты в числе 10 человек. Левые эсеры присоединились на 4-й день к нашей голодовке, при этом объявили голодовку «сухую», без воды. Таким образом, 75 политических заключенных приняли участие в голодовке.