На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ

С первого момента голодовки в нашем флигеле одиночного корпуса воцарилась мрачная обстановка. Дежурный чекист с особой торжественностью обходит галереи и заглядывает в волчки. Надзиратели насторожены; высшее тюремное начальство по вечерам после поверочного звона появляется на горизонте. Гулко расхаживают вдоль камер вооруженные солдаты. Голодающие выработали элементарные правила поведения: стараться не расходовать энергии, лежать на койках, пить тепловатую воду полстакана — стакан в день. Но в первый день голодовки нас уже ждал неприятный сюрприз. Стояла чудесная солнечная погода, а директор, как назло, распорядился не выпускать голодающих на прогулку. Камеры оставались на запоре круглые сутки; на оправку стали выпускать не более двух камер сразу; общение сделалось совершенно невозможным. И дальше мелкие репрессии и ущемления усиливались с каждым днем голодовки. Больные, не участвующие в голодовке, приняли на себя роль уборщиков, а с 3–4 дня голодовки уже многим товарищам стало трудно производить уборку, вышел приказ, запрещающий обход камер уборщикам. Библиотекарю также запрещено разносить книги, и голодающие, таким образом, оказались лишены единственной утехи — чтения. Наконец, по распоряжению властей перестали выпускать старост для обхода голодающих камер. Если бы такое положение оказалось устойчивым, то заключенные очутились бы в тупике, изолированные друг от друга, предоставленные своим горьким думам и физическим недугам. Но к четвертому дню удалось на деле восстановить старост в правах, и хотя за мной, как тень, брела фигура чекиста, присутствовавшего при моих разговорах с товарищами, я все же мог обо всем информировать товарищей, хоть немного ориентироваться в настроении, учесть шансы голодовки и силы сопротивления.

На третий день голодовки к вечеру старост вызвали из камер. Явился представитель Губчеки и сообщил, что из Москвы прибыл уполномоченный ВЧК специально по поводу нашей голодовки.

— Он пошел с Поляковым поужинать, а потом придет в тюрьму.

— Хорошо. Пусть подкрепится.

Мы сообщили товарищам благую весть и стали ждать чекиста из Москвы. К вечерней поверке приезжий не явился, и я послал ему срочный вызов, — требование немедленной явки в тюрьму. На следующий день днем директор пришел ко мне в камеру и подтвердил, что, действительно, приехал представитель ВЧК и собирается в тюрьму. Но и в этот день уполномоченный не явился.

На пятый день нашей голодовки прибыл из Москвы представитель Красного Креста. Вызвали всех старост, и наша встреча состоялась там же в одиночном корпусе, в комнатке тюремного надзирателя. Молодая дама в белом платье, с испуганными глазами и официально-холодным видом принесла нам цветы — чайные и красные розы, которые мы отнесли в камеры голодающих женщин. Представительница Креста ничего утешительного сообщить не могла. В Губчеке ей сказали, что все зависит от Москвы, от ВЧК. Она тоже слышала, будто уполномоченный приехал в Орел и недоумевает насчет причины его неявки. Быть может, его скрывают от нас, ждут, что мы и так поддадимся? При свидании присутствуют чекисты, и очень трудно свободно беседовать…

Лишь к вечеру пятого дня голодовки пришел комендант Губчеки и сообщил, что вышло недоразумение. Действительно, из Москвы приехал чекист, но не по случаю нашей голодовки, а для ревизии дел железнодорожной Чеки. Легко понять, как ударило это издевательство по нашим издерганным нервам. Рухнула надежда на то, что в Москве товарищам удалось заинтересовать «сферы» нашей судьбой. ВЧК предоставила нам свободу умереть.

Внутри, в среде голодающих, атмосфера становилась все напряженней и безысходнее. Обхожу камеры, коротко — в присутствии чекиста — беседую с товарищами. Большинство на пятый-шестой день лежит в прострации, беспомощно, раздавлено. Голодные годы в советской России не прошли даром, и выносливость ослабела. Двух товарищей, у которых голодовка протекала поистине мучительно, пришлось уже на четвертый день незаметно, без шума отправить в больницу. Один из них — старый социал-демократ, еще в 1902 г. проводивший голодовку в Екатеринославской тюрьме, жаловался: руки и ноги отнимаются, сердце немеет. Вызванный врач высказал опасение за его здоровье. Аналогично обстояло дело с 20-летней барышней, которую в истерике, в слезах пришлось вынести в больницу на носилках. С одним юношей случился обморок, и мне казалось, что он страшно вытянулся и похудел за последние дни. Другой товарищ пролежал ночью в трехчасовом обмороке, пришлось его поселить с соседом в одну камеру. Среди левых эсеров, где почти вся фракция состояла из туберкулезных и сердечных больных, уже к вечеру второго дня «сухой» голодовки появились тяжелые случаи. Меньшевики, большею частью, лежали в бессилии на койках, и при обходе с редким удавалось поговорить или, тем более, посоветоваться о положении. Встречают с надеждой во взоре, но надежда сейчас же гаснет, и потухают глаза. Бывало, садишься рядом на койку, проводишь рукой по волосам, жмешь похудевшую и горячую руку и наскоро шепчешь слова утешения…