Над бездной

— Я сама не знаю, что чувствую к нему… когда-то мне, действительно, казалось, что я о нем думаю больше, чем о других, насколько мой малый, редкий досуг позволял это. Потом его продали… я горько, горько о нем плакала… плачу о нем я и теперь, но уж другими слезами. Если он стал разбойником, обагрил свои руки кровью и виновных и невинных без разбора, то как мне любить его?!

— Настоящая, истинная любовь, страсть, не разбирает, кого любит в своем избраннике.

— Я не знаю, что я чувствовала бы, если б встретилась опять с этим человеком, но теперь я его не люблю.

— Твое благоразумие еще больше возвышает тебя в моем мнении; о, если б это благоразумие устояло против всех искушений жизни! или, лучше, если б благие боги никогда не посылали никаких искушений тебе! если б ты, Аврелия, могла всю жизнь прожить в нашей мирной глуши! не стремись в этот далекий, неведомый тебе мир, Аврелия! в этом мире чтят других богов, хоть и называют их теми же именами, как мы, в этом мире страдают среди блаженства, ходят во тьме, при ярком сиянии солнца и светильников. Там ищут, как Диоген, днем с огнем человека и не находят его, а если найдут, то стараются погубить или сделать таким же чудовищем и страдальцем, как сами. Что же ты, милая, не радуешься? разве ты не слышала моей клятвы? ведь я освободил тебя от данного слова.

— Ты великодушен, Сервилий, но как я могу радоваться, как я могу быть счастливой, обидев тебя? ведь я тебя обидела!

Помолчав немного, она грустно вздохнула и тихо проговорила:

— Ах, если б я могла любить тебя!

— Я понял теперь, отчего ты не любишь меня: оттого, что отец навязал тебе любовь мою, навязывал и я сам. Расстанемся друзьями и поручим наше будущее богам; не тем богам, которых теперь чтят в Риме, а богам наших предков, этим простым, добрым нашим хранителям, которым мы молимся, не философствуя о них.

Сервилий протянул руку; Аврелия горячо пожала ее. Он удалился из сада к пешеходной тропинке, где уже давно ждала его Катуальда. чтобы следовать за новым господином.

Впервые показался Аврелии ее бывший жених не таким, как она привыкла его видеть. Искренность великодушного самоотвержения, с каким поэт отказался от нее, глубоко растрогала ее нежное сердце. Она готова была догнать его и на коленах умолять снова назвать ее своею невестой. Катуальда будет теперь жить в доме этого великодушного человека, под его надзором и покровительством, скорее как дочь, нежели рабыня; Катуальда теперь может доверчиво высказывать ему все, что чувствует, может просить его совета и помощи у Катуальды теперь есть защитник и друг, а Аврелия покинута, отвергнута; ее, может быть, скоро Сервилий вовсе забудет или даже станет презирать за обиду, которую она нанесла ему своею холодностью, не отозвавшись на любовь такого достойного человека. Аврелии припомнилось, как горячо Катуальда вчера советовала ей выйти за него замуж и с какою досадою она отвечала на это.

— Сервилий! — громко вскрикнула она в отчаянии. — Сервилий, воротись!

Но на вершине холма уже едва виднелись две фигуры, быстро удалявшиеся.

Аврелия, забывши отца, хозяйство и весь мир, упала на землю с горькими рыданиями; точно плотная повязка свалилась в эти минуты с ее глаз; ей явилось ясно все, что до сих пор как-то неопределенно носилось в ее отрывочных мыслях о будущем. Она вдруг увидела себя такою одинокою и беспомощною, с такою массою всевозможных забот на сердце и таким неопределенным, хаотическим будущим, что душа ее содрогнулась от ужаса при мысли о том, как она теперь будет жить?! отец найдет ей другого жениха; какого? кого? какая новая причуда будет руководить капризным стариком? кого бы он ни выбрал, — разве есть человек лучше Сервилия? разве есть кто-нибудь добрее и великодушнее его? все хорошее, чего она в нем прежде вовсе не замечала, теперь ей припомнилось, разрослось до гигантских размеров, окружило образ отвергнутого ее сердцем человека светлым ореолом совершенства добродетелей…

Если отец умрет, не устроив ее судьбы, как она останется одна, с этим огромным поместьем и толпами рабов? ее обманут, ее ограбят, ее убьют!.. Сервилий обещал ей свою дружбу и покровительство; но разве она теперь дерзнет просить этой дружбы и помощи? разве она смеет взглянуть на человека, любовь которого так холодно растоптала? ей показалось блаженством теперь сделаться его последней судомойкой или даже скотницей, поящею его телят и собирающею гороховую шелуху и желуди для свиней. Счастливица Катуальда будет ему служить, будет его видеть каждый день, видеть его добрую улыбку, получать знаки его расположения, которые он так щедро расточает на всех своих рабов.

Аврелия одинока, беспомощна; у нее нет ни одного друга; она любила Катуальду, теперь и ее здесь не будет; был бы у нее верный друг и советник, да она сама его прогнала. После Вакхова дня отец женится на Люцилле; что тогда будет?