Над бездной

— Сосед помнит меня хоть и не совсем молодым, но еще в полном развитии моей былой силы и храбрости… я уверен, что, когда он писал своего «Курция», он думал обо мне, Барилл, его муза витала около моего образа; он писал своего героя с меня, потому что эта поэма похожа на меня. Я всегда строго соблюдал все предписания и начальников и религии; я не хуже Курция мог бы принести себя в жертву подземным богам. В молодости я также писал много стихов, только теперь позабыл их… жаль, что мои рукописи или утратились, или я их куда-нибудь очень далеко спрятал. Если об этом не забуду, то, возвратившись из города, заставлю дочь найти их. Я хочу поднести мои собственные стихи Люцилле, чтоб она не считала меня за совершенно дряхлого старика. Нет, я еще очень бодр; моя кровь кипит; я могу любить и воспевать мою любовь, как юноша. Все образованные люди, особенно влюбленные, должны стихи писать; это теперь в моде еще больше, чем во времена моей молодости. Подержи мою лошадь, Барилл! куда мне торопиться? успею доехать. Я, может быть, что-нибудь и сейчас сложу стихотворное. Я буду говорить, а ты запоминай!

Воркует голубка с своим голубком:С дриадою шепчет прозрачный ручей;Прохладою веет зефир над цветком;

Стремится Аврелий к Люцилле своей.

Хорошо?

— Бесподобно, господин!

— Теперь пусти и понукни мою лошадь! не хочу ехать шагом; любовь меня вдохновила.

Лошадь побежала неуклюжей рысью; старик трясся в седле и скоро сильно закашлялся.

Бежавший за ним вдогонку невольник остановил прыть старой лошади, чуть не наткнувшейся с разбега на забор усадьбы.

Въезжая в ворота, старик пришпорил своего дряхлого пегаса, прибодрялся под вдохновением любви, стараясь молодцевато осадить и остановить коня у крыльца, что ему и удалось без затруднения.

Глава XVII

Очень вкусный кисель, состряпанный молодой невестой старому жениху

Люцилла играла на дворе со своими рабынями, бросая пестро раскрашенные мячики; ее лицо разгорелось от беготни; волосы распустились по плечам; она и не думала приводить в порядок эти роскошные, золотистые волны, а дала им свободно развеваться за ее спиною, когда бегала и прыгала без всякого стеснения.

Увидев своего жениха, Люцилла саркастически улыбнулась, подмигнула Катуальде, стоявшей около нее, и зная, что Котта уже плохо видит издалека, ловко бросила свой мяч под ноги его лошади.

Лошадь брыкнула задними ногами, прянула от испуга в сторону.

Старик, дожидавшийся выхода Сервилия, упал с седла прямо в объятия своего Барилла, к счастью, успевшего подхватить его. Он не увидел девушек, смеявшихся вдали у забора над его неожиданным сальто-мортале, не зная истинной причины странного поведения смирной клячи, он обвинил в этом своего невольника, которого и начал бранить с обычными угрозами, что прибьет его палкой.

Девушки тихонько смеялись, глядя, как старик, ухватившись за шею сирийца, тщетно старался выдернуть из стремени свою увязшую ногу, пока не подоспел на выручку дворник.

Вдоволь набранившись, храбрый ветеран стародавнего времени пошел в дом, но в сенях снова начал бранить и своего слугу и слугу соседа, за то, что они его сбили с толка своими непрошенными успокоениями и он, забывшись, случайно перешагнул порог своего приятеля левою ногою.

— Это самая дурная примета, — говорил он, — кто перешагнет, свой ли, чужой ли порог, — все равно, левою ногою, когда входит в жилище, того ждет несчастие. Болваны! если со мною случится теперь что-нибудь дурное, — вы виноваты. Тебе, Клеоним, не видать от меня целый год ни медного асса, а уж тебя, Барилл… тебя — палкой!.. ты видел, в каком я был положении по твоей же оплошности, потому что ты, верно, толкнул мою лошадь… ты должен был знать, что я от волнения могу забыть… ты должен был меня предупредить, напомнить…

Это странное суеверие, издревле вкоренившееся у римлян, по неожиданному стечению обстоятельств, в этот раз действительно, сбылось.