Наивный и сентиментальный писатель

Глядя на большую картину, мы радуемся, что видим сразу все, и хотим проникнуть внутрь изображения. Когда же мы находимся на середине большого романа, мы чувствуем головокружительное удовольствие оттого, что пребываем в мире, который невозможно увидеть целиком. Чтобы разглядеть все, что здесь есть, необходимо с помощью воображения неустанно превращать неделимые мгновения романа в картинки. Вот почему чтение романа – занятие, требующее куда большего личного вовлечения, чем созерцание живописных полотен. Иногда мне кажется, что именно по этой причине (хотя, конечно, она была не единственной) я, дожив до двадцати двух лет, решил бросить живопись и начать писать романы. Читатели романов гораздо глубже воспринимают прочитанное, чем любители живописи – увиденное, вот в чем дело! Или, может быть, я почувствовал, что в Стамбуле не найдется никого, кому захотелось бы проникнуть внутрь моих картин. Перед картинами мы стоим, а роман вызывает у нас желание войти в него – и даже если не получается, мы все равно прикладываем к этому усилия, как Анна Каренина в поезде.

На семинаре, который мы с моим другом профессором Андреасом Гюйссеном два года вели в Колумбийском университете, поставив целью исследовать отношения между литературными текстами и изобразительным искусством и разобрать на конкретных примерах, как слова заставляют работать наше визуальное воображение, разговор неизбежным образом зашел о явлении, которое древние греки называли «экфрасис». В своем узком изначальном значении это описание средствами поэзии произведений изобразительного искусства, картин и статуй, которые могут быть как настоящими, так и вымышленными, в точности как те или иные детали в романе. Классический и наиболее известный пример экфрасиса – это подробнейшее описание нового щита Ахилла в XVIII песни «Илиады». Гомер так красочно описывает изображенные на этом щите звезды, солнце, города и людей, что описание превращается в нарисованную словами картину всего мира, в литературный текст, более важный, чем сам щит. Много позже Уистен Хью Оден, отталкиваясь от гомеровского описания и под впечатлением от войн ХХ века, напишет стихотворение «Щит Ахилла».

В моих книгах немало подобных текстов, но писал я их не для того, чтобы, как Оден, осудить некую эпоху, то есть взглянуть на нее со стороны – а, напротив, чтобы попасть внутрь картины, стать частью той эпохи. «Имя мне – Красный», где свои голоса есть у нарисованных людей, красок и предметов, – та книга, работая над которой я отчетливее всего ощущал, что проник в мир, который мне так хотелось воссоздать и в который смогу увлечь за собой читателя. Прошлое для нас – это старые здания, старые тексты или старые рисунки. Источником вдохновения для меня были не только тексты, но и рисунки; не сомневаясь, что воображение может с яркостью и убедительностью, необходимой для романа, нарисовать прошлое, я приступил к работе: во всех подробностях описывал миниатюры из книг, хранившихся в конце XVI века в сокровищнице дворца Топкапы (большинство из которых были созданы на территории нынешних Ирана и Афганистана), и, представляя себя изображенными на этих миниатюрах людьми, предметами, даже шайтаном, стремился воссоздать мир, к которому они принадлежали.

Этот опыт убедил меня в том, что понятие экфрасиса следует трактовать шире. В сущности, какой бы термин мы ни использовали, древнегреческий «экфрасис» или современный «вербальное описание», задача заключается в том, чтобы словами рассказать о реальных или вымышленных, зрительно воспринимаемых чудесах (или о самых обыкновенных предметах) тем, кто никогда их не видел. (Не будем забывать, что экфрасис появился в мире, где еще не изобрели фотографию, книгопечатание и репродукцию.)

Хороший пример такого текста – статья о «Тайной вечере» Леонардо да Винчи и ее копиях, которую написал в 1817 году Гёте. Начинает он в стиле, характерном для журналов современных авиакомпаний: рассказывает немецким читателям, кто такой да Винчи, отмечает, что «Тайная вечеря» – знаменитая картина, и сообщает, что «несколько лет назад» видел ее, когда был в Милане. Гёте советует читателям положить перед собой гравюру с копией картины, но вообще статья написана так, что чувствуется, как это интересно, увлекательно и трудно – описывать что-то, что ты видел, для тех, у кого такой возможности не было. Гёте интересовался живописью и скульптурой, даже написал претенциозную и довольно глупую книгу «Учение о цвете», но его литературный дар был, по сути своей, вербальным, а не визуальным. Такой парадокс не редкость в мире литературы, но мне хотелось бы обратить внимание на другое.