Намек. Архивный шифр

Собственная затея отпраздновать свадьбу вдвоём в ресторане разонравилась Николаю вконец. Война третий год, люди гибнут на полях сражений, калечатся. В стране не хватает хлеба. А тут — ресторан, шампанское, какие-то профитроли. Барство!

Ещё хорошо, что Таня сидела спиной к компании инвалидов. Молодой жене и без того хватало переживаний. Танюша, которая обыкновенно и булочке радовалась, как пирожному, сейчас едва ковырялась в тарелке, явно не ощущая вкуса еды, и шампанское отхлёбывала из бокала так, как человек, пребывающий в крайнем волнении, отхлёбывает воду из стакана: рассеянно и равнодушно. Николай то и дело брал жену за руку и заглядывал в глаза, чтобы успокоить, но та всё равно трепетала и отворачивалась от новоиспечённого супруга к великолепному окну.

Эх, надо было сразу ехать домой! Николай невольно взглянул на часы. Два часа они тут сидят. Все тревоги уже остались бы позади. Николай решительно подозвал полового, велел сложить всё, что осталось на блюдах, в кульки и рассчитался. Танюша наконец смотрела прямо на него — с немыслимым сочетанием предельного ужаса и благодарности на бледненьком личике.

Взяв жену под руку, Николай крепко прижал её локоть, стараясь молчаливо выразить нежность и ободрение. Что нужно сказать в этой уникальной жизненной ситуации, он решительно не знал. Но Таня поняла без слов и, обмякнув от волнения, буквально повисла на крепкой руке мужа.

* * *

Николай обнял новоиспечённую женщину, жалея её и желая утешить. Худенькое прохладное тело, едва оказавшись прижатым к его собственному, ещё пылавшему, напряглось, как пружина. Бедная, натерпелась!

— Не бойся, — шепнул Николай.

Мог бы и вслух произнести, но с голосом удалось совладать только к следующей фразе:

— Я больше не трону тебя, пока не заживёт. Правда!

Опять её тело ответило ему яснее слов. Напряжение ушло, и Таня доверчиво ткнулась лицом в грудь мужа. Она поверила обещанию безоговорочно; не ждала ни обмана, ни подвоха. На него накатила нежность; он стал гладить молодую жену, как котёнка — по спине, по голове. Внутри его существа плотское начало вступило в борьбу с платоническими чувствами, но Николай совершенно не собирался нарушать только что данного обещания. Он осторожно подложил под Танину голову подушку, мягко отстранился и вылез из-под одеяла: пройтись по прохладной комнате, остудиться. Попил воды, поглазел в окно на тёмный двор и звёздное небо. Помогло. Вернулся в супружескую постель он уже совершенно спокойным и вдруг обнаружил, что молодая жена тихо, мерно посапывает. Заснула после пережитых волнений и потрясения первой брачной ночи.

Николай осторожно, чтобы не разбудить, повернулся на бок, накрыл рукой Танин тощенький живот: «моё!» — и собрался тоже спать.

Считается, что женщины дышат грудью. Но Танюша дышала как-то всем телом сразу: в такт дыханию поднимались плечи, колебался живот.

Тут Николаю в голову со всей отчётливостью явилась мысль, прежде лишь смутно маячившая на пороге сознания. Ведь уже с этой, самой первой — сумбурной, трогательной и, по его ощущениям, скорее невинной, нежели жаркой — ночи Танюша может оказаться беременной. Сплошь и рядом так случается. Возможно, в эти самые минуты, в эти тёмные, тягучие ночные часы в ней совершается безвозвратная, загадочная перемена, которой, сколько ни думай, хоть сломай всю голову, не поймёшь и не вообразишь. И впервые в жизни Николай задался вопросом: а стремится ли он стать отцом? Хочет ли, чтобы в его жизни поселилось малюсенькое нежное существо? Каждое движение младенца забавно и совершенно. Каждый взгляд способен очаровать. Хрупкое существо, любое дуновение может лишить его жизни… По совести, готов ли он снова подвергнуть испытанию свою душу, однажды едва не выгоревшую?

Сравнение неуместно. В прошлый раз он сам едва вышел из младенчества, прикипев душой не к собственному ребёнку — к сестричке. Давнее горе потому и впечаталось в память, что он сам был ещё мягок и беззащитен. Глупо и несерьёзно, что по сию пору он не научился думать о Манечке без горького чувства потери.

Он не знал, как менялась мать во время других беременностей, и даже у Поли ни разу об этом не спрашивал. Он сам застал только одну, последнюю.

Было ему где-то к четырём. Мать оставалась сдержанной, как обычно, но стала неуловимо мягче разговаривать с детьми, могла спустить шалость и мелкую оплошность, а Колю — младшего — случалось, и приголубит лишний раз, приласкает, просто так, ни с чего прижмёт к тёплому боку. В такие минуты ему даже вспоминалось то, чего помниться вроде бы не могло: младенческая дрёма на материнской груди, когда от макушки до пяток утопал в кольце материных рук… Вероятно, тогда ему ещё далеко не было года, потому что руки матери казались очень большими. Живая постель была мягкой и незыблемо надёжной…