Намек. Архивный шифр

Чем становишься старше, тем сильнее тебя удивляет молодое нахальство! Мог бы послушать, не перебивая… К старости и вовсе станет раздражать. А не хотелось бы. Молодых нахальство не портит. Благо — что у них есть эта нетерпеливая горячность, это доверие к старшему как к своему, что они пекутся о деле, а не о политесе. Очень заметно в последние годы. Может быть, это и есть самое главное достижение революции — что важнее всего для её детей стало дело, общее дело…

— Я предупреждал вас, что не увлекаюсь художественной литературой. Ваш роман стал исключением. Хорошим исключением. Прочитал текст с большим интересом. Написано легко, броско. Можно сказать, захватывает…

— Я очень рад, спасибо, — снова перебил Саша. — Лучшего отзыва невозможно пожелать!

— Не спешите благодарить. Я намерен серьёзно поговорить с вами.

На сей раз молодой журналист деликатно промолчал, ожидая продолжения. Как ни придирайся, а хорошее воспитание в нём сказывается.

— Скажите, Саша, как вам пришло в голову выбрать такую тему?

— В прошлом году сделал большой очерк для «Известий» про масонские особняки Москвы — так сложилось. И увлёкся.

— Любопытно! В каком номере?

Николаю интересно стало прочитать. Всё-таки документальный материал, а не выдумки!

— Не помню. Потом скажу вам. Но вы не ищите! Весь материал очерка вошёл в текст романа.

Николай кивнул.

— Ясно. И всё-таки, что вам не пишется про современную жизнь? Дались вам эти дворяне да купцы! Давно отжившая натура, так ведь?

Ответ у Саши, видно, был готов заранее. Должно быть, он предполагал подобные вопросы со стороны или же с удивлением задавал их самому себе.

— Николай Иванович, я сам из дворян. В отличие от многих, нынче перелицевавшихся, я не скрываю своего происхождения. Мой отец перешёл на сторону революции ещё до Великого Октября — об этом по сию пору не забыли солдаты его батальона. Я помню, как он приезжал ко мне перед гибелью. Он единственный раз вырвался с фронта для того лишь, чтобы рассказать мне правду о революции!

Бродов удивлялся, как литературно молодой человек говорит. «Говорит, как пишет» — как раз про него. Но выходило у Саши естественно, искренно — ни наигрыша, ни фальши… Опять же, хорошее дворянское образование сказывается, и никуда от этого не денешься…

— Саша, я сейчас спрошу — не для того, чтобы задеть вас, так что не обижайтесь. Может, в вас говорит ностальгия? Воспоминания детства? Это вовсе не постыдно, но нельзя позволить детским впечатлениям взять верх над вашей нынешней жизнью и подчинить ваш писательский талант!

Молодой человек широко улыбнулся, а потом облокотился о балюстраду и спокойно сказал:

— Я почти не помню детства, и оно мне не дорого.

Бродова покоробило: дурно пахнет эта нынешняя манера открещиваться от собственного прошлого! Пахнет трусостью. А нужны ли Советской стране трусы? Саша не видел лицо собеседника, не мог заметить, как тот покривился, но счёл нужным объясниться подробнее.

— Не подумайте, Николай Иванович, что я подло вычёркиваю собственное детство из анкеты. Тут другое. Я не кричу об этом на каждом шагу… Да нет, я мало об этом задумывался. С вами с первым захотелось поделиться. Я уже говорил: я не скрываю своего происхождения, горжусь отцом.

Бродов коротко подтвердил:

— Да.

— Но детство — лет до двенадцати — так далеко, будто и не со мной было. Я не помню почти ничего — ни событий, ни чувств. Помню, что родители были хороши друг с другом и добры ко мне. Но во мне не осталось ни детской нежности к ним, ни детских обид. Мать фактически бросила меня, уйдя в действующую армию сестрой милосердия. С начала пятнадцатого года я не видел её, она не приехала ни разу, чтобы повидать меня в кадетском училище.

Смутно вспоминаю, что писал ей письма, просил, кажется, тосковал. Она отвечала, что сейчас нужнее раненым воинам. Обижался ли? Я однажды задал себе этот вопрос. В двадцатом, когда случайно узнал, что она уехала из Крыма во время бегства армии Врангеля, уехала на теплоходе, державшем курс на Константинополь. Я честно и долго вслушивался, не дрогнет ли хоть что-то в душе. Но я ни одной улыбки её не мог вспомнить из детства, ни ласкового прикосновения… Ни злого слова, ни равнодушного взгляда… Как будто до двенадцати лет жил другой мальчик, а потом он умер, и родился я.

Бродов, не перебивая, выслушал исповедь до конца.

— Страшно вас слушать, Саша. Что-то жуткое есть в вашем рассказе.

— Может, звучит страшновато, но на душе, когда делюсь с вами, у меня, поверьте, светло. Выходит, что я родился вместе с революцией!

Он опять широко и безмятежно улыбнулся.

— Всё-таки, я думаю, вы слишком обижены на мать, вот и отрезали все воспоминания, с ней связанные, от собственной души.

— А вот и нет, Николай Иванович! Скажем, на отца мне не за что обижаться: он вёл себя как настоящий мужчина, как солдат. И это он подарил мне революцию! Своими незрелыми мозгами я ещё долго не сумел бы постичь всего величия совершавшейся в мире перемены…

Бродов про себя беззлобно усмехнулся. В Сашиных гладких речах не слышно ни капли фальши. Но манера формулировать по-газетному, как видно, прочно вросла в сознание.