Нарушение морских коммуникаций по опыту действий Российского флота в Первой мировой войне (1914-1917)

Категорически против «средиземноморского проекта» высказался и военно-морской агент в Турции капитан 1 ранга А. Н. Щеглов. «Создавать Средиземноморскую эскадру ценою оголения Балтийского моря я полагаю совершенно недопустимым и ВЕЛИЧАЙШЕЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ОПАСНОСТЬЮ (выделено в документе. — Д. К.)», — писал он в декабре 1913 г. Будучи автором замысла предвоенного «плана операций» морских сил Балтийского моря[475], Александр Николаевич смотрел на дело не столько с политической, сколько с оперативной точки зрения и поэтому предостерегал от перевода лучших корабельных сил из Балтики: «Этим будет исключен самый главный элемент обороны, и, следовательно, вся система будет основана на минном заграждении и укреплениях, то есть недостаточных и ненадежных данных, и столица вместе с Балтийскими водами будет опять в опасном и беззащитном положении

»[476].

Провал попыток покупки аргентинских и чилийских дредноутов и «преждевременное»[477] начало войны, заставшее линкоры типа «Севастополь» и броненосные (по классификации 1915 г. — линейные) крейсера типа «Измаил» у заводских стенок и на стапелях, так и не позволили вывести вопрос о формировании средиземноморской эскадры из области теоретических рассуждений. Однако возникшая в этой связи полемика в полной мере отражает многообразие взглядов на цели, задачи и формы применения сил флота в будущей европейской войне, имевших хождение в российском военно-морском истеблишменте. По нашему мнению, такое положение стало следствием ситуации, которую М. А. Петров назвал «поразительным несоответствием политики и стратегии»[478]

. В преддверии Великой войны высшее государственное руководство Российской империи оказалось неспособным ориентировать морское ведомство в своих внешнеполитических приоритетах и ставить перед военно-морским командованием внятные и выполнимые стратегические задачи. Здесь же, как нам кажется, следует искать и причину возникших в 1912 г. сбоев в планировании действий Черноморского флота.

Таким образом, анализ эволюции предвоенных планов применения Черноморского флота позволяет заключить, что при сохранении неизменной цели действий, заключавшейся в завоевании и удержании господства на театре, способы ее достижения претерпели принципиальные изменения. В первые годы после окончания войны с Японией для обеспечения благоприятного оперативного режима предполагалось воспрепятствовать проникновению в Черное море неприятельского флота, будь то турецкого или коалиционного, путем захвата Проливов или блокады Босфора. При этом наступательные действия в предпроливной зоне характеризовались МГШ (во всяком случае, влиятельной группой операторов — сторонников «похода на Константинополь»[479]) как «главная» и «единственная» операция и «природная задача

» Черноморского флота. В последние же предвоенные годы изменение соотношения морских сил не в пользу России привело к преобладанию точки зрения о «недействительности операции закупорки Босфора»[480]. В результате, как писал А. Н. Щеглов, «ясная историческая цель начала все более тускнеть и наконец вовсе поблекла»[481]

. Суть замысла «плана операций» эволюционировала от стремления упредить флот противника, то есть пресечь его вход в Черное море, к идее нанесения неприятелю поражения в эскадренном сражении на позиции вблизи Севастополя.

Отметим, что наши выводы вполне корреспондируются с периодизацией предвоенной «политики России в Проливах», предложенной профессором К. Ф. Шацилло, который выделяет три «ясно заметных этапа» российской политики в «Босфорском вопросе». Первый этап (конец 1907 г. весна 1909 г.) характеризовался активизацией политики Санкт-Петербурга, обусловленной главным образом соглашением с Англией, заключенным летом 1907 г. Основным содержанием второго этапа (апрель 1909 г. — конец 1911 г.) стал «отказ от активной политики» в Балканском регионе. Наконец, на третьем этапе (конец 1911 г. — середина 1914 г.) обозначилась тенденция возвращения к силовой политике в отношении Турции, однако изменение режима Проливов откладывалось на сравнительно отдаленное будущее (1917–1919 гг.) и мыслилось уже не как военное или политическое единоборство с Османской империей, а как один из актов общеевропейской войны[482].