Нашествие

— Барыня-то тогда — только утром прибежала. Вся трёпаная, — как бы невзначай сообщила горничная, — от туфель одни ошмётки.

Лакей холодно отстранился:

— У вас, гляжу, дел нет. Ступайте проверьте, как укладывают багаж её сиятельства.

Горничная надула губки. Но повиновалась.

Сам он направился в кухню. Нашёл мутную бутыль. Ловко перелил из неё в изящный графин. Обтёр. Поставил графин на поднос. Взял стопку льняных салфеток. Сунул к носу. Остался удовлетворён чистотой. Положил рядом с графином.

Взял бутыль за горлышко. И с наслаждением жахнул о стену. Брызнул уксус и осколки.

Лакей удовлетворённо посмотрел на мокрое пятно. На осколки. Поднял поднос и плавно понёс в спальню, где лежала старая графиня.

У постели собрались все.

Но обернулась только Мари. Выглядела она скверно: лицо опухло, под глазами чёрные круги. Подошла. Кивнула ему, шепнула, принимая поднос:

— Яков, не знаю, что бы без вас делали. Спасибо вам.

— Ваше сиятельство, — величественно наклонил пробор лакей.

Мари поставила поднос на ночной столик. Стала смачивать салфетку. Кисло запахло уксусом. Мари была чуть ли не рада хлопотам: укладыванию, распоряжениям, отъезду. Если бы она не бегала, не распоряжалась, не присматривала, не укладывала, то села бы лицом к стене и завыла.

Минувшая ночь казалась ей дурным сном, от которого она не проснулась.

Только притворялась бодрствующей, деловитой, собранной — той Мари, которая нужна была сейчас им всем.

Переглянулась с Оленькой. Осторожно заговорила:

— Мама, мы должны перенести вас в экипаж.

Графиня громко застонала.

— Так ужасно… — Изо рта её пахло ландышевыми каплями.

— Ужасно, — кивнула Мари, снова переглянулась с Оленькой. — Но, maman, мы не можем медлить. Николя говорит, положение очень тяжёлое. Французская армия быстро продвигается. Скрывать это долее будет нельзя. Как только вести разойдутся по городу, бросятся ехать все, и дороги будут запружены беженцами. Мы не можем…

Графиня вскинулась с подушек. Седые космы свисали вокруг опухшего лица:

— Дайте мне проститься с ним! Я не поеду, пока не прощусь с моим сыном!

Мари не знала, что сказать.

— Мама…

— Я дождусь его здесь, — свирепо отрезала графиня. — Я сама похороню.

— Мама, жив Алёша или нет, господин Бурмин дал слово, что позаботится…

— Господин Бурмин — не отец! Не брат! Не муж! Он нам никто! — завизжала мать, колотя кулаками по постели, по Мари, по себе самой.

Все бросились к ней, стараясь удержать.

— Лучше б умерла ты! — крикнула ей в лицо графиня.

Мари вздрогнула, как от пощёчины.

— Графиня просто расстроена. Она не имела этого в виду, — пролепетала Оленька.

Графиня завизжала с неожиданной силой:

— Она здесь? Эта мерзавка здесь? Убийца! Убийца! Выкиньте её! Вон! Она погубила моего бедного сына! Вон из моего дома!

Граф зарыдал ещё громче.

— Мама, успокойтесь, успокойтесь. — Мари нежно, но твёрдо укладывала больную обратно. Пристраивала на лоб салфетку.

Графиня сорвала мокрую салфетку и смачно шлёпнула ею дочь по лицу.

Мари зажмурилась. А когда открыла глаза, то поняла, что проснулась.

Лакей Яков, о котором все уже забыли, стоял позади, глядел на семейство. Граф Ивин рыдал: «Боже, что со мной будет. О, я несчастный. Сын. Теперь жена. О, я несчастный». Костя бормотал: «Что же мне делать? Я опоздаю в полк. Что же мне теперь делать? Ехать? Не ехать? Я же опоздаю в полк». Лакей Яков покачал головой: «Тараканы», затворил дверь. Обернулся. Перед ним стоял генерал. Лакей склонился учтиво.

Облаков тёр лоб.

— Вот что…

— Прикажете позвать её сиятельство?

— Да, дружок, сделай одолжение.

«Дружок», — скривился про себя лакей. Ответил поклоном. Просочился в дверь. Отозвал Мари.

— Кто там? — бдительно приподнялась графиня. — Мой зять не мог другого времени выбрать? Требует внимания к себе! У этого человека нет сердца!

Мари поспешно вышла к мужу. Лакей затворил за ней дверь, опять поклонился обоим (ибо в подчёркнуто смиренных своих поклонах находил особое удовольствие), бесшумно испарился.

— Скажи, Николя… Ведь я тебе описала рану Алёши. Ты ведь видел таких раненых…

— Мари, — перебил муж, — надежда есть всегда.

— Нет, скажи правду.

Муж прижал её щекой к колючему шитью своего мундира. Погладил по волосам. Мари заплакала.

— Будем надеяться на лучшее, Мари. Но вы должны выехать немедленно. Пусть староста уложит вещи и отправит следом. Но вы…

Она отстранилась:

— Я знаю. Ступай. И…

Мари глянула ему в глаза, задержала его руку в своей:

— Спасибо, что ни о чём меня не спрашиваешь и ни в чём не упрекаешь.

Облаков был взволнован, прижал её руку к груди:

— Спасибо тебе, что не упрекаешь меня!

Она перекрестила его. Облаков поцеловал жену, повторил:

— Обещай надеяться на лучшее, Мари. Обещай.

Она кивнула, глядя ему вслед. В этот миг она любила мужа всей душой.

Облаков вышел. К нему тут же бросился офицер. Подал бумаги. Карандаш.

— Что, Нестеров, не могло ждать? — Облаков раздражённо дёрнул их к себе. — В такое время…

— Никак нет. Особенно в такое время.

Нестеров повернулся к нему склонённой спиной. Облаков пробежал написанное.

— Кретины. Выбрали же момент…