Нашествие

Был тот час ночи, когда лакей, разносивший игрокам вина и шампанское, уж начал спотыкаться и сонно хлопать глазами, а карты устилали пол, как опавшие листья. В углах и у кресел теснились батареи пустых бутылок. Лица у всех стали несколько опухшими, взоры — мутноватыми, волосы — растрёпанными, одежда — беспорядочной.

Трезв был только сам господин Егошин. Свежий, с соболиными бакенбардами вокруг бледного лица и сочными губами под чёрными усами. «Вылитый упырь», — подумал испуганно Алёша Ивин. Ужас и восторг переполняли его. Как переполняют моряка, который с гребня волны видит, на какую высоту подняло корабль — и с какой высоты сейчас швырнёт.

На зелёное сукно, исписанное мелом, — а господин Егошин вёл счёт проигрышам и выигрышам очень добросовестно и обновлял после каждой талии — Алёша старался не смотреть. Там была бездна. Пучина.

Савельев отвёл Мишеля в сторону:

— Алёшку пора выносить, — зашептал на ухо.

Мишель весело отстранился:

— Ты что? В своём уме? Сейчас самая потеха будет!

— Он же шулер, — зашептал Савельев, — Егошин этот.

— Ну и что?

— Ведь обдерёт его!

— И что?

— Не по-товарищески это, — прогудел Савельев.

Мишель захохотал:

— Савельев! А ты что не ставишь?

Савельев метнул в лицо Мишелю негодующий взгляд:

— Мне матушка не велела.

На миг все онемели. Но продолжения не последовало. Задевать и дразнить Савельева никто не брался. Во-первых, Савельев не обижался, что ставило в смешное и нелепое положение того, кто пытался его задеть. Во-вторых, Савельев каждое утро упражнялся в стрельбе. Что заведомо охлаждало пыл тех, кому бы захотелось выяснить предел, за которым Савельев всё-таки обидится.

Он потопал к столу:

— Поехали, Алёшка, — и широко, со скрипом зевнул.

Господин Егошин, который по долгу занятий своих уже всё про всех в Смоленске знал (про упражнения Савельева в стрельбе тоже), учтиво кивнул:

— Изволите расплатиться, граф Ивин?

Алёша загнанно посмотрел на Савельева.

— Едем, Алёшка. Хватит.

Потом — отчаянно — на столбы цифр на зелёном сукне. Он проиграл столько, что окончить игру сейчас не было никакой возможности: платить ему было нечем. Оставалось только отыграться.

— Погоди, Савельев. Ещё талию. — Алёша сглотнул. Поднял с пола первую попавшуюся карту. Мутный дешёвый рисунок изображал юношу с верёвочными усиками. Алёша положил карту на стол:

— Валет.

Уставился на белые руки с рубиновым перстнем на мизинце. Днём он этого перстня на Егошине не видал. Или видал? Алёша уже ничего не соображал: всё вокруг подрагивало, как подрагивает воздух над камнями в зной. Господин Егошин, глядя на Савельева, пожал плечом: мол, что я могу? Согнул в руке новенькую колоду. Лента треснула. Егошин стряхнул её под стол. Стал тасовать. Потом метать.

«Валет. Ну пожалуйста. Валет», — шептал про себя Алёша.

Рубиновый перстень бросал искры. Алёше казалось, ему задорно подмигивает налитой кровью глаз. Он глядел упырю в этот глаз и не мог отвести взгляда.

«Мне не следовало сюда приезжать». Мари погладила ладонью знакомые перила — отполированные множеством касаний, хотелось бы думать, но конечно, просто начищенные горничными: перила в доме переменили прошлым летом. Но лестница была той же. Края и ребра были смягчены полумраком. Захотелось сесть на ступеньку и уткнуть лицо в колени. Надо уехать. Пока всё не запуталось ещё больше. А собственно — что? Ничего ведь. Только чувство, что скоро жизнь — понятная и прочная — разлетится вдребезги. «Это зависит только от меня самой», — попробовала успокоить себя Мари. Но не успела самой себе признаться в том — и это пугало её больше всего, — что…

— Сестрица!

Мари обернулась на хрипловатый голос.

— Алёша, ты…

Мари подошла. Невольно поморщилась. Дыхание его кисло пахло вином. Брат выглядывал из-за двери. Щёки небритые. Глаза красные. Вид был страдальческий и виноватый. «Неужели этот грязноватый вонючий взрослый мужчина — тот же человек, что пухленький малыш Алёша, которого я тискала и ласкала? Как это умещается в голове?» Старые перила, розовый малыш, чувства: ушло навсегда, но никуда не делось. Неужели так со всем? Всё уходит — и никуда не девается?

— Хорош, — кривовато улыбнулась Мари сквозь тихий ужас, о котором Алёша не мог знать. — Хоть весело тебе было?

Она подошла, потрепала брата за стоявшие дыбом лохмы:

— Вот мужчины. И у них это называется развлекаться.

Алёша комически поморщился, выдавил улыбку:

— Ой, только не говори так громко.

— Бедняга. Я позову Анфису, чтобы подала тебе… Что тебе сейчас нужнее — рассол или кофе?

— Мари. — Алёша вдруг схватил её за руку. — Мари, не могла бы ты меня выручить?

Улыбка на её лице застыла. Но не сошла.

— Что случилось?

— Ой, что ты! Ничего! Ничего не случилось…

Но в глаза не смотрел.

— Я, честное слово… Я верну!.. Если бы только могла мне одолжить… Совсем ненадолго! Поверь!

— Погоди, ты о чём?

Алёша шумно обдал её запахом перегоревшего вина. Бессмысленный вопрос. О деньгах, о чём же ещё.

Сестра тоже вздохнула:

— Сколько ж?

— Немного.

— Алёша.

— Семь тысяч.

— Семь тысяч? Но…

Ей было неловко спросить зачем. Брат пожал плечами:

— Ну… А если я скажу, например, что хочу поступить в гвардию.