Нашествие

Бурмин пошёл было обратно, но остановился на пороге конюшни: между душным навозным теплом и морозной свежестью.

Мужики обернулись. Двое держали на весу вилы. Афанасий обнимал обеими руками колючий шар соломы. Между ними крутилась лиловая собачка. Прижалась к ногам Афанасия, пропустила хвост между задними ногами. Мужики переглянулись. Афанасий опустил охапку на пол:

— Прикажете другого седлать?

Бурмин смотрел на солому. На лиловую собачку, прижавшую уши. Не в силах сдвинуться. Казалось, весь он изнутри наполняется чёрной солёной водой. Тяжёлой, холодной. Под сердце, под самое горло, по самые глаза, с головой.

— Ничего, Афанасий. Ничего не надо.

Бурмин махнул рукой и вышел.

У барыни пахло воском, которым девки только что натёрли полы. Кривоногие диван и кресла в печальной симметрии стояли вдоль стен. Портреты со стен осуждали: докатился. Клим вздохнул. Докатился, стыдно, а что делать? Дверь скрипнула. Барынина девка, сама уже вся седая и в морщинах, кивнула ему.

— Проходи, батюшка.

Барыня в чепце с жёлтыми лентами сидела в кресле. Одна рука на набалдашнике трости. При виде Клима положила вторую поверх: не подала для поцелуя. Гневается. Клим вздохнул. Правильно гневается, а делать-то — что?

— Чего сопишь? — тут же одёрнула барыня. — Ну. Рассказывай.

Клим потупился. Зашелестел.

— Не слышу! — загремела старуха.

Клим заговорил громче:

— …Изволили, значит, всех мужиков на волю отпустить. Дворню тоже вытурить изволили. С вольными письмами. Никого, мол, в доме не надобно.

— На волю отпустил, значит, — едко повторила барыня. — Это ты мне не новость рассказал. Это я и без тебя слышала. О подвигах внучка моего уж все говорят. Наблошился, говорят, идей за границей. Как с французами дела поимел.

Барин ездил не по делам, а воевать, именно что с французами, но спорить с барыней Клим и не думал.

Она повторила:

— …От французов и наблошился. Домой вольтерьянцем приехал. Фармазоном заделался, как Бонапартий. Скажешь, врут?

Клим вздохнул.

— Ты не сопи! — опять одёрнула барыня. — Терпеть не могу. Отвечай, коль виноват. Прохлопал? Тебе дитя барское поручили, а ты прохлопал?

Клим ещё ниже повесил старую свою голову. Виноват.

— Барин твой — дурак! Думает, полы себя сами натрут. Печи сами себя натопят. А обед сам сварится! Дурак! Дворню он распустил. Крестьянам вольные письма раздал. По миру сам пошёл. Дурак и есть. А ты? Ты тоже дурак?

Старуха качала палкой, упёртой одним концом в пол.

— Ну? Ты что там? Думаешь, что ли?

Клим поднял голову:

— Думаю, что если он, как матушка его покойница…

Старуха топнула тростью в пол, Клим вздрогнул и умолк. Взгляды их встретились и всё друг другу сказали. Старуха не заорала ни «кто тебе думать позволил!», ни «дурака».

— Ну что стоишь? Иди, — тихо махнула маленькая сморщенная ручка, блеснув перстнями, которые по моде своего века барыня носила по нескольку на каждом пальце. — Иди.

— Куда ж идтить, барыня? — взмолился Клим. — Барин всех из дома погнал.

— Куда хочешь. Ты теперь у нас вольный человек, — с отвращением выговорила она. — Сам и решай. Либо за барином приглядывай. Либо на все четыре стороны катись. Всё. Ступай. Куда пожелаешь! Вон!

— Матушка, благодарствую, — кинулся к руке, колючей от каменьев. На этот раз барыня дозволила её облобызать.

Тучи набухли. Земля, усыпанная бурым листом, скользила под копытами. Воздух был влажен — запахи разносились далеко. Граф Ивин сладко потянулся в седле. Всё ему нравилось. Погода. Пейзаж. Он сам. Новые собаки. Собаки были точно хороши. Трусили, опустив иглы, вытянув правила. В горбато собранных спинах чувствовалась избыточная сила пружины, готовой распрямиться, полететь.

Ездить верхом было не по нём, седло жёстко било снизу по заднице. Но признавать не хотелось. Он твёрдо решил заделаться помещиком, а помещики ездят верхом. Все! И охотятся. Граф Ивин покрепче прижал ляжки к бокам своего смирного толстого пони. Полюбовался собаками. Вообразил молву: «Эти? Это ивинские… Лучшие собаки в округе… Эти ивинские, вы слыхали? Взяли дюжину зайцев… Две дюжины. И трёх лисиц. Пять». Заминка заставила его открыть глаза. Собаки сбились на один пятачок и вились, толкая друг друга. Пони захрапел, затопотал на месте, точно налетел на ту же стену.

— Что такое? Вперёд! Эй! Васька, — крикнул псарю, — чего встали?

Отсюда холм, напрасно цепляясь за кусты, покато валил вниз. Вдали за деревьями виднелся желтоватый дом усадьбы.

Мужик-псарь на гнедой лохматенькой лошади тоже был озадачен:

— Нешто след потеряли? Ату!

Собаки поглядывали на него выпуклыми глазами, точно спрашивая или извиняясь. Но вперёд не шли.

— Ату, ату! — неуверенно послал Ивин. — Что за напасть?

Собаки повизгивали, мялись. Правила их были пропущены между задними ногами. Лошади всхрапывали и косились.

— Волк, может? — предположил граф.

На лице псаря промелькнуло презрение опытного охотника — к неопытному.

— Что им волков пужаться? — оскорбился за собак он. — Они и волка возьмут.

Но как-то не верилось. «Может, потому и продал. Мочалин-то. Что собаки — дрянь, — с досадой решил Ивин. — Вот тебе и знаменитая мочалинская псарня».