Нашествие

Голоса по-французски начали заваривать ссору.

— Ну чего ты ждёшь? Отвернусь, если стесняешься. Ну а что тогда? Не любишь? Любишь — значит, поцелуй.

— Люблю! Но так это не делается.

— А кто расскажет? Я никому не расскажу.

— Зато я сам буду знать. Как ты считаешь, похож?

Тот, первый, вздохнул раздражённо:

— Не пори ерунды. — Помолчал, но всё же ответил: — Хорошо! — И совсем другим голосом, дрогнувшим: — Похож.

— Да, — взволнованно подтвердил другой. — Родная кровь. Вот ведь.

Лоб Бурмина накрыла ладонь. Провела по волосам.

Бурмин изо всех сил попытался открыть глаза. Увидеть говоривших. Тщетно. Он даже застонать не мог. Только лежать и чувствовать, как из пронзённого запястья по телу расходится жар. Но жар не убийственный, не лихорадочный. От него высыхала гнилая сырость в груди.

— А вдруг он потом скажет: что ты наделал! Во что ты меня превратил?

— Он уже родился тем, что есть.

— Да. Но родился — ещё не значит стал.

— Ну так поцелуй и сделай.

— Нет. Мы рождены свободными и приходить должны свободными. Каждый в свой черёд выбирает сам — прийти или уйти.

— Но ведь все выбирают прийти! Все!

— Но выбирают же! Не смей про это и думать. Кодекс есть кодекс. Не мы завели, не нам нарушать.

— О, ещё один маленький капрал у нас тут, я гляжу, завёлся: сорок веков смотрят на нас сейчас с пирамид, или с чего они там на нас смотрят… С дубов.

— Не сорок, а пять.

— Чего?

— Веков. Пять. С дубов смотрят.

Первый взорвался:

— Всё, мочи больше нет. Дерьма лучше объесться, чем с тобой спорить. Пошли тогда, хватит на него лупиться, как на мать родную. Не забудь только, я тебе советовал его сразу сделать. Не скули потом.

Но прежде чем уйти, они вдвоём, кряхтя, перекатили Бурмина на бок. Он полежал миг-другой, судорожно скорчился, его вырвало водой.

…Когда наконец Бурмин сумел открыть глаза, разлепить губы, шевельнуть пальцами, первое, что он увидел, был лоснистый продолговатый блик. Он мелко ритмично подпрыгивал туда-сюда.

Несколько мгновений Бурмин смотрел, как блик прыгает, прислушивался к нараставшему тихому ужасу. Он чувствовал себя в теле новым жильцом, который застал в комнатах незнакомые предметы.

Тело звалось его именем и лежало на койке. Койка стояла в австрийском госпитале. А рядом, заложив ногу на ногу, сидел Облаков, хмурился, читал английскую книжку и покачивал начищенным сапогом.

Вот как всё это и началось. Тогда.

…Бурмин лёг на дно, на нежный песок. Чёрная вода ласкала открытые глаза. Шёлковыми лентами колыхались и обвивались вокруг ладоней, шеи, лица водоросли.

Остаться бы здесь навсегда и ничего больше не помнить. В груди уже теснило, лёгкие горели. Только подождать, когда померкнет в глазах, и… Но уже знал, что и в этот раз не сможет — как не смог все прежние. Невесомо перевернулся. Ударил руками, тело взвилось вверх.

Алина врала и maman, которую ей просто хотелось позлить, и брату, которого дразнила по привычке. Но обмануть саму себя было невозможно: ехать ей было некуда и не к кому.

Смоленск до смерти надоел ей. Алина не обладала поэтическим воображением, чтобы находить прелесть на проторённых дорогах, и при виде маленьких кривых улочек и низеньких домиков, большей частью деревянных, её охватывала такая тоска, точно живой заколотили в гроб и уже стучала по крышке земля. А ведь только приехали. При мысли, что здесь придётся провести лето, год, столько, сколько понадобится, хотелось завизжать.

Досада была тем сильнее, что вины за собой Алина не чувствовала. Она понимала, что петербургские ханжи порицали её не за то, что она сделала (иные и похуже штуки выкидывали), а за то, что попалась. Вот только за это, пожалуй, она и готова была упрекнуть себя: смелее надо было действовать, наглее, тогда бы и не попалась, вот ведь дура…

Скачка успокоила её. Ночь скрыла убогие деревенские виды, засорённые серыми избёнками, как подсолнечной шелухой. В кромешной темноте поблёскивали ртутью лужи в колеях, между которыми тянулся гребень спящей травы, всё остальное казалось таинственным движением теней. В зазоры и разрывы по правую сторону от дороги блеснула лунная дорожка: озеро или река.

«Где-то неподалёку должно быть имение этого самого господина Бурмина», — сообразила Алина.

Она ещё не успела изучить эти места. Но мысль о господине Бурмине, предмете энергичных пересудов всего смоленского света, придавала ночи хоть какую-то цель. К тому же на бале он был под таким сильным впечатлением от неё. И исчез он так внезапно. Всё это заслуживало внимания, начиная с самого первого пункта: он в самом деле разорён?

Многое можно простить романтическому герою, но не бедность.