Нашествие

— Бурый. Обругай, — взывал псарь к опытным вожакам. — Чего этоть?

— А там что за имение? Чьё? — показал Ивин вниз арапником, чтобы переменить тему.

— Там-то? Да бурминское.

— Бурмина? Не знал.

Напоминание о когдатошнем женихе дочери было неприятно графу.

— А, скучно. Да и проголодался я. Поворачивай назад, — приказал. Тронул поводья.

Мужик свистнул. И свора с каким-то торопливым облегчением заструилась прочь. Теперь вид собачьих спин, узких и длинных, свёрнутых дугой и грациозно покачивающихся на тонких сухих лапах, не радовал, а злил графа. «Как есть надул, проклятый Мочалин, сам разорился, а меня — надул».

Он не заметил, как переглянулись мужики-псари. Как показали друг другу пальцами знак.

Бурмин смотрел на густеющую синеву окон. Узенькая оранжевая полоса смыкалась за дальней щёткой леса. Там всё было просто.

Омерзение к себе, к своему несчастью, своему уродству охватило его, как грусть.

Он снова склонился к меркнущей книге. Попробовал читать. Глаза бежали по буквам. По строчкам с пробелами. Муравьиные дорожки букв. Потянул ноздрями. Неделимый, неразложимый на составные части запах — он и не пытался его разложить: книга пахла матерью. Вот так она её верно держала, и влага ладоней медленно въедалась в обложку, в корешок, вместе с запахом духов, и пудры, и…

Бурмин закрыл книгу. Но запах матери не исчез.

Всякий раз приступ начинался с запахов.

Мир наливался ими, поспевал. Истекал. Одни запахи стояли столбом, другие завивались, третьи ложились, иные стелились, иные — носились лёгкими клоками. У всего вдруг оказывался запах. У стульев. У пола. У штор. У стекол. У пыли. У книг. У людей, которые их читали когда-то, давно, много лет назад.

После запахов надвигалась темнота.

Та, о которой предупреждал рыжеватый доктор. Хоть лечи, хоть не лечи. Одиночество было благом.

Бурмин выпростал из-под книги руку. Сжал, разжал. Он смотрел на неё. Она стала трястись. Пальцы медленно подворачивались.

Бурмин поднял взгляд. В синеющем окне виднелся дальний гребень леса.

Но что, если однажды дать этой темноте унести себя? Как река уносит тело. Лечь на воду. Расслабить мышцы. Отпустить. И дать себя подхватить. Прочь. В лес.

Тотчас лес углубился перед ним, как чёрный коридор. Тело замерло на пороге. Тихо перевалилось. Как вдруг — вжик! Бурмин снова был в кресле, в комнате, в доме. Вжик — звук кремня повторился. Он доносился из-за двери. Вжик. Вжик. Скрип шагов. Вжик.

Дверь пискнула.

— А, барин. Прошу прощения. Думал, ты в кабинете.

Клим пах ложью. И страхом.

Но не опасностью.

С кремнём в руке Клим принялся обходить кабинет. Наклонил свечу (пламя её при этом стояло кверху), прикормил от неё остальные в канделябре. Комната сразу стала золотисто-оранжевой. Клим подошёл к столу. Снял абажур. Вжик — щёлкнул, запалил фитиль. Со стуком поставил стеклянный колпак на место, тот налился зелёным светом. Окно сразу потемнело, в нём отразились очертания мебели. Бурмин смотрел на лампу: свет еле заметно опадал и вздувался, точно пламя под колпаком дышало.

— В ящике стола возьми толстый конверт — родословные на лошадей. Отвези все заводчику.

Щёлканье кремня остановилось.

— Все?

— Каких он не возьмёт, продай тотчас барышникам. Хоть на шкуры. Сюда не возвращай.

Клим помолчал.

— Будет сделано.

Стукнул ящиком. С треском высвободил пухлый конверт. Показал барину:

— Этот?

Бурмин с трудом отвёл взгляд от лампы.

— Почему ты со всеми не ушёл, Клим?

— Куда? На старости лет.

— Разве не хочется тебе пожить на воле? Хоть на старости лет.

— Не знаю я никакой воли. Сызмалу при барах. Тебя вот с пелёнок вынянчил. Теперь уж только если прогонишь.

Клим подошёл к окну, потянул за толстый шнур, от усилия горбя спину. Бурмин следил за хрупкими движениями старика. Мягко опала штора. Потом другая. Лес пропал. Пропали отражения. Комната стала просто комнатой.

— Да, Клим. Скажи заводчику, я хочу у него купить весь приплод этого года.

— Ну, в масть-то с одного приплода составить выезд будет трудновато…

— Плевать на масть. Я заберу всех новорождённых жеребят.

— Понял. А если спросит зачем…

— Если спросит, накинь по пятьдесят рублей.

Клим затворил за собой дверь.

Пламя свечей на сквозняке дрогнуло, выровнялось. Бурмин смотрел на лампу, пока в голове снова не прояснилось.

Глянул на руку.

Рука снова стала просто рукой.

Бурмин положил её на книгу. «Ну вот, — подумал Бурмин, — хотя бы это я знаю уже точно: свет — помогает».

Он сидел и смотрел на лампу. Всё, что у него осталось, — это время. Время, которое как-то предстояло прожить в том теле, какое есть.

Подошёл к шкапу. Вынул вожжу. Щёлкнул, дёрнув концы в стороны. Кожа была толстая. Подошёл к старинному дивану, корявому и ширококостному. Обвязал один конец вокруг диванной ноги. Крепко затянул. Другим обмотал себе запястье, узел пришлось затянуть зубами. Дёрнул. Вроде крепко.

Но как знать.

— Клим! — крикнул. Послушал насторожившуюся тишину: — Запрись!

Выждал немного. Услышал хруст ключа в замке.

Волоча и натягивая вожжу, отошёл к столу. Повернул медный винтик, погасил лампу.