Нашествие

— Как он был ранен? Вы не писали papa, как именно он был ранен. Куда? Чем? Вы были там, когда это произошло?

Облаков вздохнул с облегчением: ах, она об этом.

— Я был там.

Она смотрела ему в лицо. Ждала. Облаков вздохнул.

— Мы отступали. Под пушечным огнём неприятеля, гм.

И умолк.

Свист и шлепки ядер, врывающихся в бегущую толпу. Чавк. Чавк. Толчея. Открытые рты. Безумные глаза. Пар. Топот, крики, хрип. Люди падали, упавших затаптывали. Ржание. Длинная багровая верёвка кишок на снегу — и стонущий солдат. Оторванная нога. Треск льда. Льдины дыбом. Офицер ушёл под воду вместе с лошадью. Был только что — и ухнул. Только чёрная бурлящая вода.

А как просто сказать: отступали по льду. Под огнём.

— По льду, — добавил.

Мари отвернулась:

— Да, это вы писали. Вы не писали, как он был ранен.

— Но я не видел. Вернее, да и нет. Нас растащило в обезумевшей толпе. Все побежали.

— Неужели…

Она хотела сказать: можно вот так просто всё разорвать, от всего отказаться?

— …Его ранение так серьёзно?

— Я не врач…

— Но? — Мари снова повернулась. Посмотрела ему в глаза.

Он понял, что за вопросы мучили её на самом деле.

— Я не знаю.

Он не решился отвернуться. Мари смотрела в его открытое лицо.

— Вы чего-то недоговариваете, Николя.

Он молчал.

— Что вы не рассказали в том письме?

Облаков смотрел на неё сочувственно.

— Пожалуйста! — воскликнула Мари. — Ведь вы что-то утаили. Что-то стыдное? Позорное? Он бежал с поля боя?

— Бог мой! — воскликнул Облаков. — Нет!

— Что-то… страшное? Скажите. Скажите мне!

— Я… я не знаю.

Ему стало жаль: её, его. Себя.

Та ночь в гостинице. Приступ у Бурмина повторился в третий… Или это был уже четвёртый раз? После той ночи воспоминания его спутались, и было уже не разобрать, что именно было до, что после. Вся его жизнь превратилась в «до» и «после» — той ночи. А сама ночь распалась на череду вспышек. Например, его руки: они выжимали жгутом тряпку, сквозь пальцы текла красная вода. Облакова замутило.

Он вздрогнул, когда Мари схватила его за руку:

— Пожалуйста. Не бойтесь меня напугать. Нет ничего, что могло бы меня напугать.

Она жадно смотрела в его лицо. А он чувствовал только, какая мягкая у неё рука. Весь сосредоточился в этом ощущении.

— Пожалуйста, — повторила Мари. — Что с ним случилось?

Облаков набрал в грудь воздух. Проглотил вздох. И отвёл взгляд.

— Скажите, Николя.

— Не знаю! И по правде сказать, не понимаю.

— Или не хотите.

— Не могу.

Она выронила его руку. Отвела взгляд. Лицо её погасло. Она могла в любой момент расплакаться — уйти, выбежать. И вернуть этот момент будет уже невозможно. Облаков поспешил:

— Мари… Я одно могу вам сказать. Если бы с течением времени ваша грусть прошла и вы бы готовы были отдать свою руку, я на коленях просил бы вас об этом счастье.

Она не ответила.

Но и не ушла.

— Мои чувства к вам… Я полюбил вас. Я не смел говорить, зная, что вы… Если только вы… Моё состояние, моё положение… К вашим ногам…

Мари не смотрела на него.

— Я… Благодарю вас. Но…

Облаков перебил:

— Вам не нужно отвечать сейчас. Я готов ждать столько, сколько вы сочтёте нужным. Год, два, пять. Нет ничего — ничего! — что бы заставило меня переменить сердце и взять обратно мои слова.

Так и просилось на язык: «Я не из тех, кто…» Но Облаков благоразумно удержался.

— Знаю, сейчас ваше сердце… Но если потом вы… Верьте, во мне вы всегда найдёте надёжного и преданного… чтобы опереться… Особенно теперь, когда расстроенные дела вашего семейства…

— Дела? — раздражённо повторила Мари. — Не понимаю.

В дверях зашуршало платье. Оба поспешно шагнули друг от друга.

Графиня Ивина недоумённо посмотрела на красные уши Облакова, на раздосадованное лицо дочери. На свёрнутый листок в её руке. Нахмурилась.

— Господин Облаков заехал попрощаться, — ответила Мари. — Возьмите, благодарю. Это стихотворение Шиллера у меня уже есть.

Облаков убрал бумагу в карман. Графиня подняла подкрашенные брови:

— Вы возвращаетесь в армию? Но я думала, ваш отпуск…

— Я еду навестить родных в Петербурге. Maman пишет, что дед совсем плох, надеюсь застать его.

Напоминание о престарелом сенаторе Облакове, которому принадлежали заводы на Урале, разгладило чело матери:

— Досадно, что вы нас покидаете так скоро, милый Николя. Кланяйтесь от нас маменьке. Надеюсь, ваш дед скоро поправится. — Хотя надеялась графиня Ивина на обратное.

Выпростала и подала полную руку. Облаков почтительно поцеловал её. Учтиво поклонился Мари:

— Графиня.

Едва он вышел, мать весело подошла к дочери, ласково обхватила пальцами и подняла её подбородок:

— Ну-ну, глазки сухие. И правильно! — Она звонко поцеловала дочь в обе щеки. — А что говорил Облаков? Что за стихотворение Шиллера? Как всегда, что-нибудь мрачное? Не понимаю я этой вашей моды, — весело болтала она. — Всё рисовать мрачными красками. Зачем тогда вы вообще живёте? — хочется мне спросить этого господина. Жизнь дана для радости. Разве я не права?

— Вы правы, мама, — машинально ответила Мари.