Нашествие

Скрывая от самой себя, что надеется увидеть имущество если не изрядное, то достаточное (для чего достаточное? Алина и сама бы внятно не ответила), она уже подняла локти, чтобы… Как вдруг лошадь запнулась на скаку. Зубы Алины клацнули, всё тело бросило вперёд, лицом в гриву, а шляпка с вуалью сбилась. На дорогу выскочила женщина в светлом платье. Алина изумлённо узнала госпожу Облакову. Генеральша стремглав перебежала дорогу и бросилась прочь, как заяц. Не похоже, чтобы глядела по сторонам. Алина успела заметить сырые травяные пятна сзади на платье. Ухмыльнулась. О, эти буколические радости при луне. Но, дорогуша, вы хоть бы подстелили… Платье жаль, хорошее. Лошадь под Алиной крутилась, не слушая повод, и стало не до развратной генеральши. Алина прикрикнула, ударила хлыстом. Та пошла, загребая, боком, ударила задними копытами, привстала на дыбы. Дёрнула было с места в галоп — в том же направлении, куда скрылась Облакова. Алина тянула поводья так, что голова животного почти прижалась к шее, пригибалась на крупу, как могла, и проклинала дамское седло. Если эта тварь… Тварь тут же шарахнулась, как Алина опасалась, и Алина сорвалась из седла. Но не выпустила поводья. Внезапный удар дёрнул её руку куда-то вверх — и всё тело следом. Повод ожёг ладонь на прощание. Земля шершаво ударила Алину снизу — по лицу, боку, в бедро. Лошадь с визгливым ржанием замотала мордой. Захрапела. Ударила задними копытами. Стала подниматься на дыбы. Передние копыта зависли над головой Алины, но она успела перекатиться, копыта грохнули о землю. Алина упёрлась руками, вскочила. Бросилась наперерез. Успела поймать под уздцы. Собственный хлыст болтался на запястье. В лицо летели клочья пены. Ушибленный глаз закрылся и пульсировал. Колено скулило. «Потом», — приказала Алина. Увернулась от передних копыт. Увернулась от зубов. Вывернулась, хлестнула лошадь хлыстом по глазам. Конь зажмурился, на миг растерялся. Мига хватило. Алина крепко ухватилась за гриву. Ногу в стремя. Закинула себя на холку, мимо дамского седла. Обхватила ногами. И ни на миг не переставала охаживать хлыстом. Конь крутанулся, присел, стукнул всеми четырьмя копытами. И ринулся в чащу. Алина едва успела пригнуться к мокрой шее, чтобы не сбило веткой.

Мари отпустила горничную. Стала расчёсывать волосы. Безучастно глядя перед собой. Гребень запнулся. С силой дёрнула. Гребень запутался ещё больше. Дёрнула сильнее, слёзы выступили. Она безжалостно и зло стала рвать, рвать, рвать.

— Мари?

Муж стоял в дверях с подносом в руках. Уже переодетый на ночь в стёганый халат. Робко улыбнулся:

— Какао. Играю твою горничную.

Мари смотрела на него в зеркало. С поднятой рукой, держась за гребень.

— Ты пришла с прогулки такая промокшая.

В голосе его чувствовался вопрос. Можно было притвориться, что не поняла. Он не спросит прямо, о нет, прямо — он не спросит. И можно будет жить дальше.

В зеркале Мари видела его лицо.

— Я поскользнулась на траве и упала, — бесцветным голосом начала она. — В лесу.

Она увидела, что муж испугался.

— Как бы ты не простудилась, — быстро перебил. — Вот, выпей горячего.

Поставил поднос. Поднял фарфоровый чайник. Наклонил. Запахло горячим шоколадом. Стал подниматься сладкий пар.

— Я шла… — опять начала она.

Струя дрогнула.

— Ах, пролил. Нет, не возьмут меня в горничные!

Теперь он говорил — чтобы не дать сказать ей. Он видел: с ней творилось что-то неладное, не то. И боялся этого. Во что бы то ни стало надо притвориться, что не понимает. Не дать этому выплеснуться. Не сейчас. А завтра будет уже поздно. Завтра можно будет жить дальше.

— Я хотела пойти… — опять начала она.

— А вот я забыл! — радостно воскликнул муж. Вынул, щёлкнул, раскрыл — и подал ей парную миниатюру. — Сегодня фельдъегерь бумаги из Петербурга привёз. Граф Резанов был так мил, вложил для меня. Это формально запрещено. Но как любезно с его стороны, правда?

Мари взяла. Она молча смотрела на портреты. Дети вышли прелестно. Художница уловила то самое выражение, которое так любила в обоих мать: весёлое и доверчивое удивление. Точно услышала голоса: «Правда, мама?»

Защипало в носу.

Муж наклонился к её темени. Поцеловал волосы. Положил руку на плечо. Он тоже смотрел на портреты, с нежностью, но и с тревогой сказал:

— Какие они у нас прелести, правда?

Мари заплакала.

— Мари! Мари, что это?

Теперь он уже не пытался скрыть свои чувства: он боялся. Она услышала его страх. Она поняла, чего он боялся. Что не получится жить дальше.

— В лесу я…

Если всё прорвётся сейчас.

Она уронила руку с портретами детей на колени, посмотрела на них, в сторону, и сказала:

— …я потеряла косынку.

— Косынку?

И зарыдала. Медальон соскользнул с её колен на пол.

— Мари! — испугался муж. Боялся, что сейчас услышит.

— Мне так… она нравилась… — выдавила сквозь всхлипы.

Облаков подошёл, обнял. Растерянно гладил жену по темени. По вздрагивающим плечам. Он боялся увидеть её лицо. И прочесть по нему правду.

— Милая… Косынка! Вот ерунда. Послушай-ка. Выпей какао. Хорошо поспи. Утром всё будет выглядеть иначе. Так ведь?

Она кивнула лбом ему в живот.