Нашествие

Он осклабился презрительно:

— Или я не всё знаю об оборотнях?

И больше не глядя на властей предержащих, встал. Бесстрашно подошёл к ограде, которая не сдержала бы толпу, случись что. Но он знал, что ничего и не случится. Он чувствовал, что они его слушают. Послушаются.

Тихо, очень тихо — ибо настоящая ненависть тиха — Норов сказал:

— Он зря думает, что ему это сойдёт с рук потому только, что он барин. Я на него управу найду.

Губернаторская коляска укатила ещё до панихиды, приставы скакали по сторонам. В воздухе стоял запах ладана, отец Михаил, бренча цепями, укладывал кадило. Крестьяне расходились, обалдевшие от зноя, от смрада, от всего услышанного и увиденного. К старосте будто невзначай притёрся Пантелей:

— Вот ведь как… — заговорил с травинкой в зубах. — Стерву-то Ванькину, выходит, зря порешили, а?

И отошёл, не дожидаясь ответа, на который и не рассчитывал.

Сели на лавку рядом. Старший обхватил двух младших, как курица крыльями. Тепло друг от друга. Сразу и не так вроде страшно.

— Мамонька всё спит? — просунул голову под локоть братец.

Как мамоньку срезали мужики с верёвки, он не видал. Видал только, как бабы мамоньку на стол уложили. Рядом сели. Попу что-то нашептали. Он сперва гоношился, а потом давай петь. И глазоньки у мамоньки все были закрыты.

Старший важно ответил:

— Мамонька на небе с ангелами. На нас оттуда смотрит.

— Я есть хочу, — сказал тогда братец.

— Пойдём поищем, что поесть, — предложила сестрица.

— Сиди смирно, — велел старший.

Потом захотелось пить, по нужде и спать — и всё одновременно. А голод уже так и рвал нутро.

Братец захныкал.

— Пойдём к папоньке, — предложила сестрица.

— Цыц, — велел старший. — Папонька сам отыщет. Коли надо.

Что будет, коли папоньке не надо, думать не хотелось. Воздух в избе стал голубым. Потом синим. Потом всё стало чёрным — дети привалились друг на друга, как спят поросята: верхние греют нижних.

Голову погладила мамонька.

Старший открыл глаза.

Темнота опала, солнце светило в щели. Мамоньки не было. Был страшный барин. Из Бурминовки который.

Стоял и глядел. Только пуговки на сюртуке блестели.

Старший обмер, как заяц. Обмочил порты, но и тогда не шелохнулся. Под его оцепеневшими руками завозились мелкие. Зевали, моргали, сели прямо.

Уставились с любопытством: барин. Что надо?

Малявки! Что они понимают! Эх, мамонька. Оставила нас, бедных.

— Идёмте, — сказал страшный барин. — Калач с молоком есть. Не вздумай удрать, — как по глазам прочёл.

А снаружи коляска его, значит.

— Глянь, Кузька, — обрадовался мелкий, как дурачок, — какое у ней колесо.

— А хочешь, прокачу? — предложил страшный барин.

Сестрица угадала, что дело нечисто. За руку схватилась. А что делать?

Пошли. Некуда деваться.

Посадил страшный барин сперва старшего. Потом среднюю. Потом мелкого.

Поехали в лес.

Ох, мамонька. Пришёл час смертный.

Но лес проехали. Покатили по дорожке, липами обсаженной. Прямиком к дому, значит. Логово у него там, видать.

Выбежал дед в армяке. Зырк-зырк. Балаболит что-то. Страшный барин — цоп:

— Идёмте, дети.

Пошли. А куда деваться? Дед-то следом, так и зыркает.

Пришли. Покои — сплошь золото. Как в церкви божьей, только ещё больше. И вместо икон — картины. Баба с розаном, барыня, сразу видно.

Пошли, значит, дальше.

То есть встали на пороге. За косяк ухватились. А барин опять человечьим языком:

— Ну идите же.

Подошли. А что остаётся? Всё одно — пропадать. А дед всё балаболит. Тут страшный барин ему:

— Заткнись, Клим. Что сделано, то сделано. Возьми их. С них вши так и сыпятся. Вымой. А тряпье их — в печь. В музыкальной гостиной их помести. Завтра в деревню сходи, столяру вели всё нужное сделать. Кровати по размеру, стулья, стол. С бабами поговори: какая им одежда нужна, усади шить. А пока на полу им постели.

И к ним:

— Голодные?

Знать, не приглянулись: тощие. Откормить решил.

— Голодные, спрашиваю?

Сумел головой помотать: нет.

А страшный барин:

— Клим, сперва калача им дай с молоком. Потом вшей гонять будешь.

И смотрит, прямо сверлит. Видать, прикидывает, как жрать, вымытых-то. Сырыми или в печь сперва.

Накормил их дед, значит. Одёжки в печь побросал, а печь-то не как у людей, зверская — пасть в полкомнаты разинула, так и пышет. Вымыл их дед потом. Но в печь совать погодил, видать, пока не велено было. Волоса им полотенцем обсушил. На постель полезать сказал. Всех троих одеялом прикрыл. И тоже, значит, человечьим голосом:

— Вон струмент стоит. Тронете хоть пальцем — всем троим уши оборву. Ясно? Всё, спать.

А грызть их не стал.

И барин не стал.