Наши в ТАССе

Ваня вскинул руку, вонзил указующий перст в батюшку, который продирался сквозь толпу в сторону своей светлицы. За ним клубился дым.

– Граждане! – горячечно вскрикнул Ваня. – Как сказано не мной, «церковь – место внесения платы за использование Бога в личных целях»! Паньмашь, внаглую обвешались тут, – ткнул он взглядом на иконы на стене, – «досками почёта для святых»! Это опиум народа!.. Он туману напускает. Ловит рыбку в мутной воде! Граждане! Разве вы не видите? Я и то вижу… Прозри, народ, и восстань! Цепи разорвите и своей горячей кровью волю окропите! Вот!.. У меня в школе по литературе всегда был пятак![134] С Тарас Григорич[135] я был на ты! А ты, – погрозил Ваня батюшке в спину, – не убегай! Что, яйца замирают от страха?! Я твою бородку всё равно сдеру с тебя и кину ковриком к кровати своей жены. Бородёнка-то у тебя из синтетики? Молчишь? Значит, да? Товарищи! Он и по части бороды вас обманывает! И вообще!.. Известно же!.. «Религия – устаревшая форма страхования жизни». Ус-та-рев-шая! И зачем нам морочат голову устаревшим? А мы тут – боевой авангард всего прогрессивного человечества! – канителимся, паньмашь, с ним!.. Ну да бабуся! – крикнул Ваня старушке, мимо которой проходил батюшка. – Дёрни его за бороду! Бабуся! Ну что же ты? Дёргай! Да ну уйдёт же!

Высочайшее указание не было исполнено.

Весь мир у амвона зароптал.

Мы с Куликовым схватили Ваню под руки, сзади подталкивал пан Серов. Кое-как таки выставили его, упирающегося, за боковую дверь, куда обычно заходит церковное политбюро. Вдогонку я ясно слышал сердитое батюшкино «… исчадие ада».

В помощники к нам подбежал Ржешевский. На нервах стал в спину пихать Ваню к скамейке.

– Садись! – кричит Саша.

– Не сяду!

– Заставлю!

Они завозились на скамейке. Стали выяснять отношения.

А мы, трое, ушли.

И зло берёт. И стыдно. Знали, знали б люди, откуда мы!

Наконец нас нагнал Ржешевский.

– Ничего. Придёт и Ваня, – успокоил Серов. – Баян-то[136] вот он!

В начале кладбища была сторожка. Из неё выглядывал сторож. На сторожке надпись «Живой уголок!»

Ржешевский с бестолковой радостью вскинул свою бутылку и призывно махнул ею нам:

– Заглянем, панове, на огонёк к живым на складе готовой продукции![137] Посидим, ой да ох и поокаем!..

Мы еле отговорили его не приставать к сторожу и медленно побрели по кладбищу. Перекликались.

Звали отстающих. Наши вялые голоса уныло слонялись над могилами, и острые надгробные камни с упрёком сумрачно смотрели на нас.

У Есенина мы постояли с минуту. Передохнули и угнездились на разгуляй.

Мы присели на скамеюшку у плиты, которая уверяла, что здесь лежит некто Евдокия. Фамилию я не разобрал.

Ваня сел на плиту. Помахал бутылкой:

– Не обижайся, szanowna[138] пани Евдокия… Блудный сын Иван к тебе пришёл, – и заиграл горниста.[139]

Уже стемнело, когда мы возвращались по кладбищу назад. Было и страшновато, и стыдно мне.

Парни почему-то то и дело с натачками-накачками нарывались на таких же пьяных политруков[140] и всё горели почесать кулаки. Беду отводила просто какая-то случайность.

А напротив рынка могла прорезаться жестокая потасовка с финалом в козлятнике.[141]

Осторожный пан Серов лёгкой, грациозной рысцой удалился от нас. Его не мучило, что он был в сплочённом коллективе. Главное унести свои ножки.

И когда кровавые тучи рассеялись, Серов снова токовал с нами.

Было это уже у шашлычной забегаловки,[142] мимо которой никто не мог пройти спокойно. Всем захотелось посидеть в ней за отдельным столиком.

Но не было денег. Зато был выход.

– Давайте бороться! – сказал профбосс Серов. – Побеждённый закупает столик!

В сквере у Краснопресненского универмага Серов стал бороться с Ржешевским. Победил Серов.

Ржешевский заартачился:

– Первая борьба не в счёт. Это была просто лукавая разминка.

Ржешевский снял пальто, пиджак. Бросил на траву.

На них на правах судьи лёг Ваня, и возня началась.

На ковре Ржешевский и Куликов. Они долго и свирепо пыхтели. Уж очень хотелось Ржешевскому отыграть столик.

Их кое-как растащили.

А когда рассеялся дым схватки, все мы недосчиталась своего профсоюзного вождя Серова. Убежал.

Ну куда мы без батьки?

И про столик в шашлычной все как-то легкомысленно сразу забыли.

Так закончилось наше четырёхдневное приобщение к физическому общественно-полезному труду.

В понедельник, тринадцатого октября, вся пятёрка сбежалась в коридоре. У всех святые невинные вывески.[143]

Стали свойски припоминать Ване, что за номера он откалывал.

– Старики! Родняки! Ей-Бо, ну не помню! Каюсь! Ой ну и какая ж я свинья!

– А разве кто сомневался? – хмыкнул Серов. – Не нравится мне твоя подозрительная самокритичность.

Ржешевский был принципиален:

– Моя женьшениха верно сказала: «А ничем вы, культурники, не отличаетесь от работяг. Четыре дня крутились на базе, четыре дня жрали водку вёдрами! Бр-р-р-р…»

Вот именно.

25 октября, суббота

Своя хата

Нотариальная контора на Кирова, 8.

Рань.

Я первый в очереди на приём.

И чего я тут забыл?

Свою хату.