Наследие Божественной Орхидеи

Танцуя, он думал о своей матери. Какое-то время он хотел быть похожим на нее, спокойным и беззаботным, что мало кому удается. А в детстве Рей хотел стать волшебником. Вызывать духов из эфира. Доставать золото прямо из земли, плавить его голыми руками, как, по рассказам Орхидеи, сделала она, чтобы заплатить за свое путешествие в Америку. Он хотел говорить со звездами, как умела его мать до того, как звезды перестали отвечать, а она не была так сильна, чтобы вынести их молчание после смерти мужа. Именно тогда они переехали в самое громкое место в мире. Но оказалось, что Нью-Йорк не мог заполнить образовавшуюся пустоту, и все же она нашла способ двигаться вперед. Она растила Рея и Маримар, устроилась кассиром в Метрополитен-музей, и все знали ее как Парчу, даму со странным именем и громким смехом, которая пекла печенье для всех просто так, без повода. Которая всегда была в хорошем настроении и приводила сюда своего тощего маленького сына после школы скучать в ожидании конца ее смены. Ему нравилось бродить вокруг и воображать, что Храм Дендура стоит у него во дворе. Он смотрел на своих ровесников, которые шептались и подначивали друг друга сунуть руку в воду и выудить блестящие монетки из бассейна, изображавшего реку Нил. Ему хотелось повторить им то, что когда-то сказала Орхидея: что не следует красть желания других людей, потому что именно тогда все идет не так. Даже находясь далеко от бабушки, Рей помнил, как это звучало из ее уст. Он уже был слишком взрослым для таких развлечений. И слишком взрослым, чтобы верить, что может делать нечто большее, чем сидеть за офисным столом и складывать числа.

Его знали все охранники и экскурсоводы, ему разрешалось идти рядом с их группами, и тогда он был словно маленькая потерянная планета, пытающаяся найти свою орбиту. Как и его мать, он потерял часть себя, когда его отец погиб. Рею расхотелось быть волшебником. Но в священных залах столичного музея искусств ему приходила в голову мысль стать художником. Все принимали его молчание за равнодушие, хотя на самом деле за ним крылось желание. Рей знал от Орхидеи, что желания не растут на деревьях. Их нужно лелеять, тщательно строить, как дома, чтобы получить именно то, что хотел. У Орхидеи был алтарь со свечами, хрусталем и изображениями забытых святых, костяными фигурками и английскими булавками, сухими розами и ракушками. У Рея не было алтаря. У него был пенни, который он носил в кармане. В течение многих лет Рей тер его большим и указательным пальцами, стоя перед картинами и представляя свои собственные руки за работой. Он так долго тер его, что лицо Авраама Линкольна стало плоским. И когда он в конце концов бросил его в воду, чтобы загадать желание, его мать умерла от разрыва аневризмы: накануне в метро она ударилась головой.

Все произошло быстро. Похороны в Бронксе. Он даже не злился на других Монтойя за то, что они не оставили своих дел, чтобы появиться. Ему было все равно, пока с ним была Маримар. Через год после своего совершеннолетия он подделал все необходимые подписи и солгал о своем возрасте, чтобы они с Маримар не потеряли квартиру и не были вынуждены жить в приемных семьях или вернуться в Четыре Реки.

Его желание стать художником превратилось в желание выжить. Все говорили, что Нью-Йорк – для творческих людей, для художников, но это был полустертый след прошлого. Нью-Йорк теперь был прибежищем не художников, а стали, стекла и судебных процессов, квартир в Центральном парке стоимостью в пятнадцать миллионов долларов, которые пустовали круглый год, домов-призраков, домов-убежищ от налогов. Художников было как крыс в метро, с той лишь разницей, что у крыс в метро еда была бесплатной. Нью-Йорк потрошил художников, использовал их в качестве пищи, высасывая их жизненную силу, чтобы усилить свое волшебство.

Так что он стал бухгалтером, и с этим у него все было в порядке, понимаете? В этом не было ничьей вины, только его. Ни Нью-Йорка, ни мамы, ни бабушки, ни других родственников, ни магии. Все всегда возвращалось к магии. Как могло то, чего у него никогда не было, оставить жажду, которую ничто другое не могло утолить?

Когда он танцевал в одиночестве в кабинете, кроваво-красное солнце опускалось за облака, полосы неистового розового и оранжевого создавали иллюзию пожара за долиной. За последней песней пластинки последовала пустота. Иногда он задумывался, а не так ли звучит загробная жизнь? Те несколько секунд в конце винила, где есть звук, но нет музыки, только треск. Он раздвинул пластинки и нашел ту, что любила Орхидея, на которой были записаны pasillos[21]

и которую она ставила, может, раз в пять лет, и слушала, сидя на качелях на веранде со стаканом бурбона и солевой маской на лице. Его мама говорила, что это музыка, которую люди слушают, когда хотят погрустить, и тогда Рей не мог понять, почему кто-то хочет быть грустным. Но теперь он меланхолически танцевал в коридоре. Входная дверь оставалась открытой. Теперь он мог слышать ночь, раскаленный шепот, который раздался только раз после смерти отца. Он слышал звезды.