Наследие Божественной Орхидеи

– Орхидея спаслась, – произнесла она с радостной печалью. Она повторяла ее имя до тех пор, пока печаль не уступила место гневу. Кости Изабеллы затряслись от возмущения.

– Спаслась и не сказала мне! Не надо мне ваших вопросов! У меня нет на них ответов. Позвольте мне покоиться с миром.

Маримар и Рей обменялись понимающими взглядами.

– Ну, теперь мы, по крайней мере, знаем, в кого Орхидея такая упрямая.

– Как вы смеете со мной так разговаривать? – кости Изабеллы едва не задохнулись от ярости, если бы кости могли задыхаться. – Какая наглость! И поделом Орхидее, что у нее такие наглые внуки. Что это у тебя на коже?

– Подарок mamá Орхидеи, – ответила Рианнон, ухватившись за край гробницы. Она наклонилась, не отстранилась, как Маримар и Рей, как Хефита, стоявшая у стены, из страха перед мертвецом. – И я на самом деле твоя пра-правнучка. Нам нужна твоя помощь, иначе Звезда доберется и до нас.

– Если он это сделает, я не дам тебе покоя во веки веков, – пробормотал Рей.

– А моя дочь? Почему бы вам не спросить ее? – Изабелла скрестила руки на груди.

– Ее нет ни среди живых, ни среди мертвых, – объяснила Маримар. – Мы бы не потревожили тебя, но мы знаем, что ты была там, когда загорелся цирк Лондоньо.

– Нет, меня там не было.

– Ты лжешь, – прямо заявила Маримар.

– Мы видели тебя на пленке, – сказал Рей.

Скелет повернулся к Хефите, вокруг него вились пылинки.

– Mira cómo me hablan[50]. Никто из других моих внуков не говорил со мной в подобном тоне. Неужто я была такой грешницей, что заслужила такое нечестивое обращение?

– Мы оставим тебя в покое, – пообещал Рей. – Но мы должны знать. Ты говорила с Орхидеей в ночь пожара?

– Ах, там! – Она фыркнула, задрав нос к потолку, как будто не была мешком с костями, который разлагался десять лет. – Ужасное место! Моя дочь одета как шлюха и выставлена на всеобщее обозрение. Правы были те, кто сказал, что она родилась невезучей.

– Не смей так говорить о моей бабушке! – крикнула Маримар, и из ее горла вырос второй шип, такой же, как первый. – Быть может, если бы ты любила ее, обращалась с ней по-человечески, она бы не сбежала и мы с тобой теперь бы не разговаривали.

Кости напряглись. Ледяной холод обжег их кожу, когда Изабелла сказала:

– Вы не знаете, через что я прошла. Не знаете, каково мне было. Через два года после ее побега «Феерия Лондоньо» вернулась в Гуаякиль. Я видела Орхидею на плакате. Я, разумеется, сняла его, чтобы никто из соседей ее не узнал. Я пыталась все исправить. Пыталась ей сказать, чтобы она вернулась домой. У нее был ребенок. Ребенок не должен расти в таком месте.

– Педрито, – сказал Рей. – Он… он умер. Наверное, той ночью, но мы не знаем точно. Нам нужно знать все, что ты видела. Все, что сказала Орхидея.

– Зачем?

– Все Монтойя такие? – спросила Маримар, наполовину смеясь, наполовину плача. – Просто… скажи нам, пожалуйста.

– Да, – Изабелла повернулась к ним щекой. – Раз вы нарушили мой вечный сон, то я, по крайней мере, хочу знать зачем. Вы принесли мне что-нибудь?

Хефита посоветовала им взять с собой то, чего мертвым может не хватать в загробной жизни.

Поскольку правнуки из Четырех Рек не были знакомы со своей прабабушкой, они тщательно выбрали подарки. Маримар принесла серебряную фляжку с виски. Рей – сигареты, а Рианнон – свою пластиковую куклу Русалочку. Хефита предложила бывшей хозяйке вкусную еду – сладкую умиту[51]. Изабелла, довольно хмыкнув, забрала все к себе в могилу, сунула сигарету в рот и наклонилась, чтобы Рей дал ей прикурить.

Хефита и Маримар тоже взяли сигареты, предложенные Реем – им казалось, что случай этого требует.

– Прекрасно. Расскажите о своих проблемах, – обратилась к ним Изабелла.

– Нас преследуют. – Маримар невольно оглянулась через плечо. – Когда Орхидея работала в цирке, она что-то похитила. Что-то такое важное, что за это можно убить. Некий дар. Перед смертью Орхидея передала этот дар троим из нас. Нам нужно выяснить, как уничтожить человека, у которого она это взяла, прежде чем он убьет кого-нибудь из нас. Она сообщала тебе что-нибудь, что могло бы нам помочь?

Кости Изабеллы выпустили дым. Она разглядывала стоявших перед ней людей. Никто из ее детей от Буэнасуэрте не пытался ее разбудить. Но, опять-таки, никто из них не верил в такие вещи. Когда-то она сама в них не верила. В смерти была какая-то невесомость. Теперь, когда Изабелла не была живой, но бодрствовала, она вновь испытала все угрызения совести, которые испытывала прежде. Они, как иглы, пронзали ее насквозь, напоминая о ее грехах.