Наступит день

— Набить в Азербайджане карманы, набраться жиру, а потом возвратиться в Тегеран и жить в свое удовольствие… Край, что и говорить, замечательный. Но… — Тут он расхохотался, вытер платком выступившие на глазах слезы и продолжал: — Но лучше всего, когда население его спит вот так, на рваной циновке: ведь это народ с горячей кровью. Стоит ему войти в силу, и он способен разнести все на своем пути. Ни на минуту нельзя здесь выпускать вожжи из рук!

— Послушайте, господин! — послышался раздраженный голос сертиба. — Ни один достойный уважения человек не имеет права оскорблять хозяина дома, где он ест хлеб, и задевать его национальное достоинство.

— Господин сертиб, — вмешался в разговор Гусейн Махбуси, в его тоне чувствовались одновременно и угодливость и недружелюбие. — У всех нас единое национальное достоинство: Иран, иранец!.. Подданным его величества не положено иметь какую-либо иную национальность.

Сертиб вышел из себя.

— Вы еще зелены, сударь! — резко отрезал он. — Я не советовал бы вам повторять, как попугаю, лживые политические лозунги. Имейте свои собственные суждения. Пусть они отвечают требованиям истины и вашей совести. Только тогда я буду вас слушать.

Сертиб повернулся к хозяину чайной.

— Посмотри-ка на дорогу! Не видно ли машины?

Хозяин чайной вышел.

— Господин сертиб, — начал Гусейн Махбуси, и в его голосе зазвучало раболепие, — но разве высказывания его величества не отвечают требованиям истины и совести? Как я слышал, его величество, царь царей, повелитель Ирана Реза-шах Пехлеви считает необходимым стереть имя Азербайджана с карты мира и уничтожить азербайджанский язык. Какое еще может быть иное решение этого вопроса?

Вошел хозяин чайной и доложил:

— Господин сертиб, машины не видно!

Допив рюмку, сертиб отчеканил с еще большей резкостью:

— Послушай, парень! Твои уста вместе со слащавой улыбкой источают яд, и это напоминает горький шербет. Ты и злишься и смеешься в одно и то же время. Будь мужчиной, говори, как мужчина, и, как мужчина, выслушай мнение другого.

Гусейн Махбуси насторожился, и лицо его стало серьезно.

— Я же не сказал ничего особенного, господин сертиб! Я только повторил слова его величества…

— Не порочьте имени его величества! — обрезал его сертиб.

— Я не сомневаюсь, что об этих безобразиях он и понятия не имеет. Все это творится низкими людьми, занимающими разные посты от самых высоких до самых незначительных.

— А Азербайджан? Меня смутили ваши слова об Азербайджане…

— Послушайте, сударь, — вмешался в разговор Явер Азими, — почему смущают вас столь ясные вещи, если нет у вас задних мыслей?

Сертиб выпил еще рюмку коньяку и продолжал:

— Я не азербайджанец. Я такой же перс, как и вы. Но я знаю хорошо, что низкие идеи, которые, как опий, отуманили сознание некоторых людей, рано или поздно приведут нас к несчастью. Азербайджан — жирный кусок. Азербайджан сладкий плод. Быть может, проглотить его нетрудно, но переварить не так-то легко. Нельзя обеспечить свободу и счастье Ирана путем подавления других наций. Это путь самоубийства. Что может быть безрассуднее мысли, что семи-восьмимиллионный народ может поглотить равные себе по численности народы: азербайджанский, курдский, армянский и прочие?

Наступила тяжелая пауза. Сертиб медленно прохаживался по комнате. С глубокой симпатией оглядывал Фридун стройную фигуру этого человека.

Наконец усталость стала брать верх. Фридун повернулся к стене и задремал.

В чайную доносился отдаленный вой шакалов.

— Но почему их нет до сих пор? — с досадой проговорил сертиб, обращаясь к Яверу Азими.

Тот встал и молча вышел из чайной.

Сертиб подошел к столу, налил еще рюмку коньяку, но не выпил: он приподнял голову Гусейна Махбуси, взяв его двумя пальцами за подбородок.

— Вот что, сын мой! Если ты человек честный, подумай над тем, что я тебе сказал; если же шпион, то тебе повезло, как никогда. Напиши и подай! Получишь десять-пятнадцать туманов! Вот и заработок.

Не дожидаясь ответа, сертиб позвал хозяина чайной:

— Не найдется ли у тебя местечка — отдохнуть часок?

— Пожалуйста сюда, господин сертиб! — почтительно ответил хозяин. Хорошая тахта и мягкая постель. — Он приподнял занавеску в конце чайной и отворил дверь, которая оказалась за занавеской: — Эту комнату я держу для таких дорогих гостей, как вы.

— Как только прибудет машина, разбудите меня! — сказал сертиб своим спутникам и закрыл за собой дверь.

Губы Гусейна Махбуси скривились в недоброй усмешке.

— Пускай ждет, кого хочет! Но явится к нему сама смерть… в лице серхенга — подполковника…

Софи Иранперест сощурил глаза и процедил сквозь зубы:

— Не понравились мне речи этого сертиба. Из каких это он Селими? Кто он родом? — спросил он.

— Это тот самый Селими, отца которого его величество придушил в темнице в первый же год восшествия на престол. Тогда этот был еще в Европе, учился.

— Ага!.. Значит, это сын того самого Селими? Его папаша действительно был ярым русофилом!

— Так и есть! Рассказывают, что покойный, даже совершая намаз, обращался лицом не на юг, к Мекке, а на север, к России.