Не говори, что лес пустой...

— А ты у этого спроси, — сердито кивнул Клим на Иоганна Мюллера, который спал, свернувшись в клубок, как на маминой постели.

Клим усмехнулся.

— А ты, Осьмушка, сосни, другим способом тебе сил не набрать, — подшутил он по обыкновению над маленьким Самеевым.

— Мне нужно меньше, чем тебе, донбасской каланче. Мал, да удал, говорят, большой, да дурной. Сколько можно твердить? — осклабился Самеев, однако с удовольствием завернулся в шинель и сам не заметил, как задремал.

Клим смотрел на звезды. Дрема подбиралась и к нему. Чтобы не заснуть, он встал и стал ходить вперед-назад.

Из-за деревьев послышался недовольный голос командира. Клим подумал, что лейтенант кому-то выговаривает, и не ошибся — Давлят вышел на лужайку с Максаевым, одним из часовых.

— Вы хоть раз смотрели кинокартину «Чапаев»? Знаете, из-за чего он погиб? — спрашивал Давлят бойца.

— Не помню, как сон одолел, товарищ лейтенант…

— Да еще где? На дереве!

Клим фыркнул.

Давлят и Максаев остановились возле него.

— По законам военного времени вы заслуживаете самого строгого наказания, товарищ красноармеец Максаев. Но надеюсь, что добьетесь прощения в бою. Вы все поняли?

— Понял, товарищ лейтенант, — ответил Максаев, опустив руки по швам.

Разрешив ему спать, Давлят разбудил четверых бойцов и повел их на смену караульным, вспоминая на ходу, как когда-то, в первые месяцы учебы в Ташкентском военном училище, он нарушил обязанности часового, и старшина Василий Егоров устроил ему головомойку. Хороший был старшина, можно сказать, отличный! Где он сейчас?.. А где Тарасевич? Где батальон? Где полк? Где дивизия?

Слово «где» сверлило мозг, раздирало его на части. И еще этот сон про жену и сына — что бы он значил?

Вернувшись, Давлят уселся под старой сосной, закурил, пряча цигарку в кулаке. Если бы он мог с кем-нибудь поделиться! Но у каждого есть семья, есть жена или невеста, дети, матери и отцы, братья и сестры, и каждый наверняка думает о них, но молчит, не травит ни своего сердца, ни чужого.

Давляту подумалось: хорошо, что ночная тьма скрывает его лицо, иначе, глядя на командира, скисли бы и бойцы. Он не имеет права распускать нюни. «Всегда будь твердым, упорным и смелым», — наставлял его отец. Всегда, при всех обстоятельствах! «Нет такой трудности, которой нельзя было бы преодолеть…»

Ночь кончалась, светало. Лес огласился пением птиц. Где-то неподалеку застучал, добывая корм, дятел, на ближнем озере крякнул селезень. Над головой Давлята, на одной из самых нижних веток сосны, расположилась и стала умываться пушистая белка.

Леса война не коснулась, даже не чувствовалось запаха пороха, воздух — хоть пей, чистый и прозрачный, и если бы не самолеты, загудевшие над лесом, можно было бы подумать, что вчерашнее кровавое сражение произошло за многие десятки километров отсюда.

Самолеты были немецкие — «юнкерсы», «фокке-вульфы», «мессершмитты», — и летали они то тройками, то девятками на не очень большой высоте с небольшими интервалами.

— А наших по-прежнему нет, — вслух подумал кто-то из бойцов.

Одежда на людях измята, в пятнах и глине, лица серые, заросшие щетиной, глаза красные. Многие невольно переводят взгляд с гудящего неба на пленного немца-танкиста Иоганна Мюллера, который сжался от этих ненавидящих взглядов в комок и спрятал голову между коленями.

Давлят резким, хриплым голосом приказал всем побриться и умыться. Перехватив его быстрый взгляд, связист Петя Семенов торопливо развязал вещмешок и подал ему мыльницу, маленькое круглое зеркальце, помазок и бритву.

— Ты посмотри, уцелело! — сказал Давлят про зеркальце.

— Сберег, — улыбнулся Петя Семенов.

Побрившись и умывшись и сняв тем самым с себя толику усталости, Давлят подошел к раненым, стал расспрашивать их о самочувствии, некоторых, которым было худо, утешал.

— Потерпите, — говорил он, — не сегодня-завтра соединимся с нашими, отправят вас в госпиталь, там живо поставят на ноги.

Один из раненых, с перевязанной рукой и толсто забинтованной ногой, усмехнувшись, сказал:

— Спасибо на добром слове, товарищ лейтенант, но кто поручится, что дотянем до госпиталя?

Другой, что лежал на шинели, с вещмешком под головой, прохрипел:

— Не дотянем, перебьют…

Сердце Давлята перевернулось, он весь загорелся от гнева. Но не дал волю чувству, удержал его в груди и ровным тоном сказал:

— Если все, как вы, товарищ Кружков, опустят руки, тогда, конечно, не мудрено стать фашистской добычей.

— Так бросило нас начальство… не выручает, — опять прохрипел Кружков, полыхавший в жару.

На его губах выступала розовая пена. Давлят, наклонившись, стал утирать эту пену платком. Чувствуя на себе испытующие взгляды, он, не разгибаясь, заметил:

— Никто не знает, в каком положении само начальство. Поэтому единственный выход — искать свои части. Для этого нужны терпение и выдержка.

— Оставьте меня, застрелите…

Кружков попытался привстать; Давлят удержал его, а потом, обводя взором бойцов, спросил:

— Скажите, найдется среди нас способный на такую подлость?

Бойцы молчали.