Не говори, что лес пустой...

Прежде чем он заговорил, прошло несколько тягостных минут. Он сказал, что задача остается прежней — идти как можно быстрее на соединение с нашими частями. Надо похоронить павших, перевязать раненых и выступать. Каждый должен помнить о присяге и твердо знать, что остается до последнего дыхания непобедимым бойцом Красной Армии.

— Непобедимым! — повторил Давлят, взглянув на Иоганна Мюллера, которого Самеев заставил тоже подняться.

От роты осталось одно название, человек сорок, не больше, и почти все в бинтах. Пусть к нашим выйдет только половина… даже четверть — они расскажут, как стойко дрались и мужественно погибали их товарищи и как выходили по приказу из окружения…

Далеко уйти в этот вечер, правда, не удалось, ибо лес окутала такая густая тьма, что не видно было даже рядом идущего. Вдобавок все чаще попадались толстые коряги, поваленные деревья и густые заросли, которые приходилось обходить, и то справа, то слева раздавались чавкающие звуки потревоженного болота. Давлят решил дождаться рассвета на первой же лужайке.

Как только вышли на залитую лунным светом лужайку, бойцы повалились на землю, где стояли, и высокая пахучая трава стала им мягким матрацем и мягкой подушкой, а высокое, с серебристым отливом небо — теплым одеялом.

Давлят лег в двух шагах от раненых. Здесь же расположились Самеев и Клим с пленным немцем, сторожить которого договорились по очереди.

В траве трещали цикады, где-то рядом перекликались кукушки, а со стороны дороги все доносился гул моторов, и далеко-далеко отсюда — увы, на востоке — ухали взрывы. Иногда, заглушая ревом все звуки, над лесом проносились самолеты.

— Радуешься? — зло спросил Давлят немца, которому тоже не спалось.

— Когда бы радовался, в плен не попадался, господин лейтенант, — четко выговорил Иоганн.

— Что-что? — Давлят приподнялся на локте. — Еще, может, скажешь, что сам сдался, добровольно?

— Это есть так, господин лейтенант.

— Ну, подлюга!.. — не сдержался Самеев.

Давлят, удивленный ответами немца, сел.

— Почему же сдался? — спросил он, обхватив руками колени.

— Другого выхода не было, — ввернул Клим.

Иоганн бросил на него взгляд исподлобья и, вздохнув, сказал Давляту:

— Это есть не короткая… очень долгая история, господин лейтенант.

— Мы не торопимся, можешь рассказывать, — сказал Давлят.

Иоганн опустил голову, снова вздохнул.

— Нас было четыре ребенка — три брата, один сестра. Живой остался только я. Старший брат убит в Африке, другой — на французский кампания. Сестра умерла от сердечной боль, который заболела, когда на польский кампания был погибши ее муж. Она оставила три дочка.

— А у братьев есть дети? — спросил Давлят после паузы.

— Это есть слава богу, что нет.

— Почему же «слава богу»?

— Кто бы им давал кушать, одевать?

— Гитлер, — усмехнулся Давлят.

Иоганн опустил голову еще ниже, стал накручивать на палец травинку. Потом глухо сказал:

— Вы есть насмешничать, господин лейтенант?

— Почему же насмешничать, господин Мюллер? Если вся Германия, от мала до велика, орет «майн фюрер», словно обожает Гитлера больше родного отца, то должны же быть какие-то основания?

— Как я знаю, фюрер наш семья, кроме горя, ничего не дал.

Давлят почувствовал себя сбитым с толку. Клим шепнул Самееву:

— Он, кажись, из пролетариев…

Иоганн услышал, поднял голову, хотел что-то сказать, но Давлят, поборов замешательство, опередил.

— Мать и отец живы? — спросил он.

— О, я, я… живой, да, — взволнованно закивал Иоганн. — Они есть мой указатель, что надо первый удобный случай сдаваться плен.

— Зачем?

— Чтобы последний сын оставаться живой.

— Логично, — вслух подумал Давлят и тут же спросил: — Но как мать и отец могут быть уверены, что в плену вам удастся выжить?

Теперь смешался Иоганн.

— Закон милосердия… Женевская конвенция… Гуманизм… — забормотал он и, вздохнув, прибавил: — Божеская воля…

— От чертяка, все помянул, — ухмыльнулся Клим.

— Погоди, — остановил его Давлят. — Давайте-ка, господин Мюллер, все-таки уточним: сдались добровольно или мы вас принудили?

— Это… добровольно…

— Но ведь мы подбили ваш танк? Мы взорвали башню, чтобы заставить вас выйти?

— Это есть так. Но Иоганн Мюллер не трус, господин лейтенант. Наш танк бился… это… сколько возможно.

Давлят засмеялся.

— Что и требовалось доказать! Теперь тебе выгодно рядиться в овечью шкуру…

— Найн, найн! — горячо перебил его Иоганн и, волнуясь, мешая русские и немецкие слова, сказал, что сам перестрелял экипаж. Когда пришел наконец удобный момент, он сказал  к а м а р а д а м, что сопротивляться русским бесполезно, надо спасать свои души, сдаваться скорее в плен, а командир танка чуть не убил его за это, уже поднял револьвер, но он, Иоганн, сам не знает, как случилось, что его автомат заговорил раньше. Он убил и командира, и механика-водителя, который крикнул, что он предатель…

Выслушали Иоганна внимательно, не перебив ни словом, ни жестом. Он умолк так, словно налетел на невидимую стену, и глаза его лихорадочно блестели, перебегая с одного лица на другое.

Тихо простонал кто-то из раненых бойцов, заскрипел зубами другой. Кто-то громко, с перекатами, храпел. Над ухом звенел комар.