Не забудьте выключить телевизор

— Я так и думал. А посему позвольте еще одно пророчество: вряд ли, сударь, в новой социальной парадигме вам угрожает успех, ведь после грандиозной перестрелки здесь останутся только рабы, господа и философы. И если первые две категории слеплены из одного вещества, то третьи всегда где-то сбоку… Мусор. Воистину мусор! Я решительно против философистов. Их проповеди заразительны, но все они асоциальны, даже когда они продажны, даже когда возносят фимиам публичным ценностям. Устои общества — позвольте напомнить — покоятся на том основании, что одни покупают других, и так снизу доверху, и по наследству. Это величайшая идея; она объединяет всех неповторимых индивидов, объединяет реально, и без нее несть мира сего! Идея рая на Земле; вот что я имею в виду. Вероятно, вы не отрицаете действенность денег, ибо на деньги можно купить будущее, а бывает, что и минувшее; но в идею вы точно не верите. Вы хуже люмпенов, — он улыбнулся учтиво. — Вы продаетесь ровно настолько, сколько требует ваша материально-психическая оболочка. И социальная, в том числе. Скорлупа. Между тем общество нуждается в полной — вы слышите? — в полной самоотдаче; оно страдает от избытка нейтральности. Однако, — он сделал паузу, — я не думаю, что в глубине души вы относите себя к этим несчастным. Нет, вы не настолько глупы. В самом деле: ну стоит ли отказаться от мира, пробить оболочку, и оказаться в унылой пустоте? Что она? Всего лишь поле грез, чистое поле, где никто не мешает мечтать. Это удел слабых, сломленных, и вы понимаете это, господин Русинский. Во имя грядущего, ради спасения мира сего мы призываем под свои знамена все лучшее, сильное; мы отделяем зерна от плевел, мы формируем высшую касту нового мира. Нами досконально изучено ваше досье. Вас не умели оценить, ибо некому было ценить вас, но я могу воскликнуть лишь одно: браво! Браво!! А теперь позвольте перейти к официальной части нашей беседы. Я уполномочен сделать небольшое деловое предложение. Речь идет о работе в нашей организации. О работе, причастность к которой означает высокое положение в обществе и весьма обеспеченное бытие.

Быть глупым иногда волнующе-приятно. Пьяная задышливая волна («Да, да, все так и есть, не оценили, а я такой, такой!..») прошла по позвоночнику Русинского, обожгла, хлынула в мозг, но внезапно исчезла, на миг оставив его в тоске и замешательстве. Он попытался вернуть эту приятную волну, вспомнить ее и вновь очутиться в сладком огне, но что-то заставило его расслабить руки, словно уронив авоську с новогодними апельсинами.

Замешательство вернулось, и внезапно Русинскому показалось, что его облизали с головы до ног, облили соусом, посыпали специями и положили рядом с кипящим котлом, вокруг которого расселись голодные каннибалы. Закружилась голова, желудок свела тошнотворная легкость. Звуки, цвета, лица людей, свечи и кресла, — все слилось в один ослепительный круг, завертелось и сорвавшись с невидимой оси рухнуло в прошлое, и он увидел себя. Он сидел здесь, в этом самом кресле, впившись пальцами в дубовые подлокотники, но это было в другое время и он был другим, совершенно другим, но все же он был тем самым человеком, и что-то объединяло их, что-то огромное, тонкое и необъяснимое.

Настал тот самый миг, когда открывается память о прошлой жизни, в которой мы забыли что-то главное, словно поезд ушел, и унес то, ради чего затевалась поездка. Мы стоим на перроне ошеломленные, без денег, документов и цели, и других вещей, которые, как думается нам, имели смысл и значение. Все что нам остается — продолжать дорогу, придумав некий маршрут и надобность, или идти в привокзальный мир, и строить хижину, и вживаться в привычки таких же потерянных. Впрочем это не самое трудное; бывает так, что каким-то непостижимым образом мы возвращаемся в почти забытое купе и начинаем вспоминать что было; мы находим исходную точку, карту пути, или заметку в блокноте, или ту важную мысль, которая сопровождала наш последний вздох, и может быть, самое сложное в этом мгновении встречи — смириться, открыться, не сжимаясь в удивлении и страхе.

Русинский открывал купе воспоминаний, шатаясь в полной темноте, словно в ту пьяную ночь, когда он покинул поезд. Он сдерживал себя, опасливо замирал на месте, но как только он решился повернуть ключ, что-то толкнуло его и швырнуло вперед, и то, что он увидел, заставило его вздрогнуть.

Ударило холодом. Стало тоскливо, невыносимо. Русинский окаменел. Да, он знал этих людей, и знал их слишком хорошо. Настолько, что любые средства годились, чтобы избавиться от них. А беспощадная разбуженная память раскрывала свои двери и вела туда, где все бесновалось темным огнем, и отступать было некуда, и некогда было жалеть себя.

…Из небольшого бассейна в углу раздался сочный всплеск. Привлеченный звуком, Русинский вынырнул из кошмара памяти и почувствовал себя еще хуже. На глубокий ковер вышла пантера, с наслаждением отряхнулась и, проследовав в центр комнаты, задумчиво и преданно поглядела Русинскому в глаза.