Небо в огне

Зубжицкий был в сильном замешательстве. Поглаживая пышную седую шевелюру, он повторял: «Польщен, весьма польщен…» — и суетился вокруг гостя. Гродзицкий, уклоняясь от него, тщетно пытался немного отойти в сторону, чтобы посмотреть на директора с некоторого отдаления: он не любил начинать разговор, не изучив физиономию собеседника. Глядя на них, можно было подумать, что один убегает, а другой преследует, причем оба двигались с удивительной ловкостью и самообладанием. Продолжалось это несколько секунд, наконец Гродзицкий сел в кресло у стола, сел и директор.

— Очень уютный кабинет,— заметил Гродзицкий.

Директор улыбнулся и склонил голову, как бы с благодарностью — и то, и другое было неискренне. Сидя на своем привычном месте за столом, Зубжицкий, однако, не чувствовал уверенности и спокойствия. Он смущенно складывал разбросанные по столу бумаги, словно опасаясь, что Гродзицкому может попасться на глаза что-то такое, что следовало бы от него скрыть. Но гость смотрел на предмет вполне невинный и безобидный, какой не часто встретишь в окружении печатей, чернильных подушечек и сургуча.

Это был кусок янтаря, найденный в земле при закладке фундамента гимназии, «каковой фундамент, — как повествует хроника этого заведения — проходит через дилювиальные пески, окрашенные лимонитом, и через третичные формации до темно-серых отложений мелового периода». При прежнем директоре янтарь лежал на пюпитре, где меж двумя свечами стояло распятие, и у приносивших присягу новых учителей был перед глазами блестящий, медово-золотистый осколок глубокой древности, который в этом ритуальном уголке казался неким священным фетишем. Только ксендз Грозд обратил внимание на неуместность в соседстве распятия каких-либо предметов, способных нарушить акт сосредоточения и абсолютного духовного покоя.

— Какая прелесть! — с восторгом сказал Гродзицкий.

В золотистой массе был виден мотылек, который пятьдесят миллионов лет тому назад запутался в паутине и вместе с нею утонул в прозрачной, как оливковое масло, смоле.

— Откуда это у вас?

Зубжицкий нескладно рассказал о том, как был найден янтарь; в каждой его фразе чувствовалось, что он почти оправился от испуга, овладевшего им при этом неожиданном визите, «Отлично», — подумал Гродзицкий и, отложив янтарь, внезапно сказал:

— Вас, наверно, удивляет мой приход?

— Нет… то есть… собственно…

— Ну, разумеется. Когда сын учится в гимназии, надо время от времени наведаться, узнать, какого там о нем мнения. Сожалею, что до сих пор я пренебрегал этой обязанностью.

— Помилуйте, пан надворный советник, кто бы посмел вас тревожить… Я имел честь несколько раз беседовать с вашей уважаемой супругой…

— Совершенно верно. Моя жена обычно сообщала мне хорошие новости, да и свидетельство в конце года было удовлетворительным, правда, не настолько, как мне хотелось бы. Однако седьмой класс — это не шутка. Всего один шаг до выпускных экзаменов. Как вы полагаете, пан советник, не преподнесет ли нам мой сын каких-либо сюрпризов в этот ответственный период?

Зубжицкий покраснел. Не находя ответа, он потянулся в карман за сигарой и вынул две.

— Простите, что я так подаю вам. Не желаете ли закурить, пан надворный советник?

— Благодарю вас. До обеда я предпочитаю папиросы.

Они церемонно поспорили из-за спички, Гродзицкий в конце концов отнял ее у директора, но она уже догорела, и искорка упала на ковер. Гродзицкий затоптал ее. Во второй раз они эту игру не повторили. Гродзицкий вынул зажигалку, и Зубжицкий мог спокойно зажечь сигару своей собственной спичкой. Дым порториканского табака, всегда такой приятный, нынче разъедал нёбо отвратительной горечью.

— Я затрудняюсь ответить на ваш вопрос, — уклончиво ответил директор.

— Можете со мной говорить открыто. Мне известен в подробностях ход вчерашнего заседания.

Директор поднес ладонь к уху, как будто эти слова его оглушили.

— Я понимаю ваше удивление. — Гродзицкий удобнее уселся в кресле. — Но и не такие тайны выходят наружу. Таков уж естественный недостаток секретов — они становятся известны самыми неожиданными путями. Но часто в этом также их большое преимущество. Ваш секрет — из числа тех, которые становятся опасными, если продержатся двадцать четыре часа. Это типичный результат долгой, беспорядочной дискуссии, когда мозги переутомлены и желудок требует пищи. Между семью и восемью вечера — роковой час. В это время выносятся самые никчемные решения на всех заседаниях, если в них участвуют люди, у которых позади трудовой день. И наутро они встают с отвратительным бременем, от которого непонятно как избавиться.