Неделя ущербной луны

— Ну надо же! — округлил глаза секретарь, одаривая его послушной гибкой улыбкой, которая была у него отработана во всех тонкостях. — На ловца и зверь бежит, как говорится… Ты небось, как всегда, в отгуле, у вас же, в этом хлораторном, вечно какие-нибудь чепе, а вас молочком отпаивают. Молочные вы ребята! — хохотнул он, но, словно боясь утратить тон, который считал единственно нужным при своем положении, погасил улыбку и со строгой озабоченностью сдвинул брови: — Зайди-ка к нам в комитет, Комраков. Героем очерка хочешь стать?

«Ишь ты, какой свойский, — хмыкнул Венька. — Зайди — и все тут».

Тотчас заметив среди штатных комитетчиков одетого в белый плащ незнакомца, скучно сидевшего у окна на стуле, Венька сразу догадался, что это, скорее всего, какой-то далекий гость, и Редькин со своей братией надумал сбагрить его в первые попавшиеся руки, чтобы не таскаться с ним по цехам. Однако пошел следом.

Чего давно еще никак не мог понять Венька — это той неохотливости, с которой иные выборные секретари наведывались на рабочие места. В первое время вроде еще и видно человека — чинно прогуляется раз-другой, как бы прощаясь с недавней своей работой, а вскоре уже и забудешь о нем начисто, как о без вести пропавшем. Только на собраниях потом и вспоминаешь о нем — мол, гляди-ка, а это же Редькин пожаловал, видали, какой самостоятельный стал!

Порой Венька давался диву: почему эти молодые ребятки, иной раз бывает, изменяются, в чем причина? Позже, когда он и сам стал членом цехового бюро — правда, партийного, — ему как-то пришло в голову обсудить этот вопрос, но Николай Саныч скомкал его атаку: дескать, не лезь-ка ты на рожон, без году неделя как в партии, а уже поучать собрался… А потом он и сам забыл об этом — случалось, его занимали дела и заботы поважнее комсомольских.

А Редькину между тем сунули в руки телефонную трубку — кто-то ему звонил. Два его помощника — черноволосый верзила с длинными ногами, далеко высунувшимися из-под стола, и рыженькая худышка, уже начавшая с меланхолическим безразличием пощелкивать костяшками счетов, выводя на бумаге какие-то цифры, — на минуту оставили свои дела, одним глазом поглядывая на незнакомца у окна, ждавшего с вежливым терпением, а другим глазом следя за Редькиным, который стал совсем пунцовым.

— Послушай, Паша, — вкрадчивым голосом сказал Редькин, — ты эту свою анархию бросай!.. Вовремя, не вовремя — это уж мы сами тут как-нибудь разберемся. Зря бы тебя беспокоить не стали, уж будь уверен. Раз я просил передать, чтобы ты немедленно зашел в комитет, — значит, дело у нас к тебе важное. Я думаю, как секретарю первичной организации, тебе было бы очень интересно поводить по своему цеху товарища писателя…

Редькин одними глазами улыбнулся человеку у окна, как бы говоря этим взглядом, что лично ему самому было бы, уж конечно, не менее интересно, чем какому-то там Паше, походить по комбинату часок-другой вместе со столичным гостем, да ведь вот беда: дел неотложных по горло, просто поедом заела текучка.

О том же он и Паше сказал напоследок:

— Ты там давай не занимайся этой своей арифметикой: сколько у меня штатных помощников — это не твое дело, понял? Секретарь комитета комсомола пока еще я.

Венька поглядел, с какой невозмутимостью чернявый парень чистил свои ногти, близко подошел к москвичу и тихо сказал ему, чуть наклонясь:

— Пойдемте. Какой вас, собственно, цех-то интересует? Если гидролизный, то придется часы оставить, а то намагнитятся и остановятся, — улыбнулся он, в то же время удивляясь себе, что сам набивается в провожатые, да еще по чужим цехам. Тут в свой-то не знаешь как войти…

«А может, — с облегчением подумал он уже у окошка раздаточной, получая брезентовую спецовку и два новеньких противогаза — для себя и для гостя, — так-то оно и лучше — появиться на глазах у Ивлева не в одиночку, а вместе с незнакомым человеком, при котором он смолчит и хоть на время прикусит свой язык».

— Я как знал, — улыбнулся Венька, примеряя противогаз своему подопечному, что мне надо зайти в административный корпус. Уж сто лет не бывал там, а тут, думаю, дай загляну!

Маска пришлась гостю впору, да и натянул он ее до того сноровисто, что Венька даже восхитился: молоток, писатель, бывал, видать, в переделках, хотя и совсем молодой. Ничего такого, конечно, он ему не сказал — просто отметил про себя, и только, а вот когда взялся за рифленый шланг, прикидывая про себя, не пластануть ли по нему ножом, чтобы не сомлел человек под резиной, и тот сам догадался об этих его мыслях и с улыбкой протянул ему свой перочинный ножичек, — тут уж Венька не сдержался:

— Ну, товарищ!.. Да вы, как я погляжу…

— Зовите меня Дмитрием, — засмеялся гость. — И не думайте, что я такой уж бывалый. Ничего подобного! Я же вижу: у вас все так делают, — кивнул он на сменных слесарей, только что вошедших в бытовку из цеха.

«Вот ведь охламоны, — восхитился Венька, — даже по бытовке с соской во рту разгуливают!»