Неизданная проза

– Он попал на своего конька, – шепнул Овидию Проперций, который в серьезные разговоры не вмешивался. – Теперь будет говорить, пока не усыпит всех.

– Ну и выпрашивать кусок хлеба у прохожих не особенное-то счастие, – заметил Горацию Сабин.

– Зачем такие крайности? Всему есть разумная мера. Счастие именно в золотой середине, когда человек далек от забот и довольствуется малым.

– Причем он рискует проснуться завтра голодным.

– Не заботься о завтра, а чего нельзя избежать – переноси! Что касается, например, меня, я счастлив в своей Устине. Живешь себе близ природы, не ведая волнений жизни… Ах, Меценат, я всю жизнь буду тебе благодарен за твой подарок.

– В жизни есть высшие цели, – заговорил Варий. – Мало одного спокойствия. Человек создан к большему. Есть польза отечеству; есть слава.

– Варий прав, – согласился Макр. – Подумай, Гораций, как были бы жалки люди, если бы они ограничили свою жизнь такими ничтожными стремлениями, как тишина и отсутствие забот.

– Да, здесь есть доля правды, – принужден был подтвердить и Гораций. – Конечно, есть и другие истинные наслаждения. Я не нашел бы их ни в удачной охоте, ни в победах на ристалище, ни в почестях, которые раздает народ. Лично я понимаю еще только наслаждение поэзией. Его, как мне кажется, не заменит ничто. Кто раз отдался этим музам, тот их навек!

– О, поэзия! – воскликнул Меценат, который давно искал случая вставить слово. – Поэзия – это отблеск божественного нектара на земле, поэзия – это нечто подымающее человека до богов, превращающее его… делающее его…

– Участником олимпийских пиршеств, – подсказал Проперций,

– Участником олимпийских пиршеств, – закончил Меценат.

– Поэзия – это высшее из искусств, – точно определил Тукка.

– Поэзия – это жизнь, – сказал Гораций.

Овидий не согласился.

– Нет, она не жизнь! Это – только сон, чарующий и прекрасный, но не голос истины. Поэзия – это эолова арфа, которая усыпляет человека, а не будит его.

– Никогда! – горячо вступился Гораций. – Поэзия не забава. Она – достояние людей, одаренных талантом и с душой, вдохновляемой высоким. Поэзия должна стоять на высоте политических и нравственных вопросов, а не служить одному усыплению.

– Где ты найдешь такую поэзию? – спросил Овидий.

– …Чтобы она не была при этом риторическим сводом нравственных правил, – окончил его фразу Сабин.

Гораций не обратил внимания на это замечание.

– Где? – Всюду, везде у великих поэтов, у наших вечных учителей – греков!

– Ну, ее никто слушать и не хочет, – бросил Сабин.

– Может быть! Но это показывает только наше падение.

– Старики предпочитают вздорную александрийщину, а юноши пустого Катулла, – заметил Тукка.

Овидий хотел возразить, но Гораций уже продолжал:

– Где мы видим особенное падение, это – в нашем отношении к театру. Теперь любят одни мимы, а в трагедии смотрят только белых слонов, жирафов да разные удивительные процессии.

– Верно! – заговорил Варий. – Хороших трагедий не понимают. Нужны ужасы. Нужны машины. Поневоле угождаешь зрителям. Впрочем, и тогда они предпочитают пустые трагедии.

– Да, да, – с преувеличенным сожалением подтвердил Сабин, – вот и твои трагедии смотрят мало.

– Не о моих трагедиях говорю! Впрочем, конечно. Я – старик; я могу говорить. Конечно, я создал римскую трагедию. Мало того. Смело могу сказать, что пока я единственный…

– … Трагик у римлян, – иронически подхватил Сабин.

Овидий готов был вспыхнуть, но Гораций смягчил слова своего друга.

– Исключение, конечно, «Медея» нашего нового друга. В этой трагедии он сделал возможным невозможное: сравнялся с твоим «Фиестом».

Меценат, видя, что разговор начал принимать слишком личный характер, поспешил на помощь.

– Не прочитает ли нам Овидий что-либо из своей новой поэмы? В Риме ходят об ней столь восторженные рассказы.

– Да, ты должен сделать это, так как сам заинтересовал нас, – поддерживал Тукка. – Помнишь?

Может быть, я искусство любви поведаю после.

– О, это – чудная поэма, – воскликнул как бы про себя Проперций.

– Не отказывайся, Овидий, – дружески настаивал и Макр.

Овидий не заставил себя просить долго. В противоположность Горацию он любил декламировать свои стихи.

Рабы принесли новый запас фалернского; все наполнили чаши, а Овидий привстал со своего места. Выбрал он для декламации начало поэмы «Искусство любви», которую писал в то время.

Читал Овидий прекрасно; изящные двустишия сразу овладели вниманием слушателей.

Если кто еще не знает искусства любви, то пусть выслушает эту поэму и любит уже со знанием. В самом деле, кто вздумает лететь в колеснице на олимпийских играх, не умея управлять конями? кто пустится в открытое море на челне, не зная, как взяться за весла? Между тем, сколько людей отдаются любви, не ведая ее законов!