Неизданная проза

После этого вступления следовали самые правила нового искусства. Разбирался вопрос, где лучше завязать знакомство. Конечно, там, где бывает стечение народа: в храмах, в театрах, на играх. Особенно удобно это в цирке, потому что там женщины сидят вместе с мужчинами. Все заняты ареною; никто на тебя не обратит внимания, а, между тем, множество народа заставляет тесниться.

К женщине ближе садись (помехи в этом не будет!)Можешь к ней в тесноте даже прижаться совсем.Если пылью обдаст, поспеши на помощь к соседке; –Есть ли, нет ли песку, все же ее отряхни.

Декламируя, Овидий увлекся. Он не замечал, как восхищение слушателей переходило в удивление, а удивление в негодование. (Они слишком привыкли к новой строгости Августа в вопросах нравственности, да и Овидий был такой поэт, что заслужил от современников прозвание adulter[3].)

Опьяненный музыкой строф, Овидий уже уклонился от темы и отдался импровизации, которая ему всегда так хорошо удавалась. Легкие пентаметры опережали тяжелый гекзаметр; стих низался на стих, и всё свободной волной катилось вперед. Звучали истины и парадоксы, сменялись лица, мелькали картины и сцены так быстро, что мысль отказывалась следовать за этим безумным полетом фантазии. Наконец, сам Овидий в изнеможении бросился на ложе и схватил чашу с вином.

Проперций все время посматривал на улыбающегося Макра и на рассерженного Мецената и не знал, что ему делать. На всякий случай он сложил губы в насмешливую улыбку, а, едва Овидий кончил, поднял руки для аплодисментов, но, остановленный строгим взглядом Вария, мог только произнести:

– Конечно, это прекрасные стихи, но…

– Но за такие стихи сослать бы вас в Британию, – прямо сказал Тукка.

– Это почему же? – спросил Овидий, улыбаясь и подымая чашу.

– Клянусь Юпитером, это слишком, – проговорил, наконец, Меценат. – Вот – они, молодые поэты! Вот кто развращает Рим, низвергает его с высоты добродетелей, а не империя, как смеют говорить!

– Это уже и не поэзия, – сказал Варий.

– Да почему же?

Будем, Лесбия, жить и любить!

– Да разве это значит любить? – начал было Тукка, но Варий перебил его:

– В жизни есть высшие цели. Это вот вы, молодые поэты, не видите ничего иного. Вам все нужны разные Коринны да Лесбии! Вот что вы воспеваете.

– Ты слишком увлекаешься, – старался смягчить эти слова Гораций. – Что в жизни выше любви? За один волос своей милой я отдам все богатства земли!

– Эти поэты развращают юношество, – твердил Меценат.

– Но всему есть своя мера, – продолжал Гораций. – Веселись, отгоняй все заботы, но, как мудрец, умеренно и здраво.

– О, вы, здравомыслящие люди! – вскричал Овидий, на которого уже начинало действовать вино, – ползите свою жизнь черепахой, а я хочу сжечь ее молнией!

– Выбирайте достойный предмет для своих произведений, – горячился издали Тукка.

– Разве их мало? – поддерживал его Варий. – Великие предки, победы, боги.

– Не чувствую в себе сил состязаться с вашим творцом «Энеиды»!

– Нет, Овидий, ты не прав, – все примирял Гораций. – Я сам не стал бы писать героической поэмы. Предоставим это более сильным – Варию, Виргилию, но не будем умалять их заслуги.

Между тем, разговор уже разделился на две половины. Сабин усердно спорил с Барием и Туккою.

– Пиши, что есть, – твердил Сабин.

– Поэт есть прорицатель, – волновался Варий. – Он должен быть выше людей. Он должен обладать возвышенной душой.

– И главное чистой душой, – вмешался в этот спор Гораций. – Я старше вас, друзья мои, так поверьте мне в науке жизни. Человек с чистою душою чувствует себя всегда счастливым и везде безопасным…

– Как же! мы это уж слышали, – прервал Сабин. –

Пел Лалагу я и, в лесу СабинскомДалеко бродя беззаботно, встретилВолка, но меня (безоружен был я)Он не коснулся.

Любопытно было бы посмотреть такого волка, да, кроме того, мы помним другие твои стихотворения…

Овидий опять остановил его взглядом.

– Не забывайте стихов нашего учителя Катулла:

Настоящий поэт быть должен чистым,

Но твореньям его того не нужно.

– Кто не знает, что ваш учитель был еще хуже вас, – проворчал Тукка.

– Я удивляюсь, как великий Август терпит все эти произведения, – угрожал Меценат.

– Зато наши произведения читают, а иные свитки лежат нетронутыми в библиотеках, – уже прямо грубо произнес Сабин.

– Да, вы успели развратить весь Рим, но погодите – дождетесь и вы возмездия.

Овидий пытался овладеть собой.

– Гораций сказал, что поэзия есть жизнь. Вот эту жизнь мы и даем вам.

– Подонки жизни, – сказал Варий.

– После того, что сделали наши великие друзья – Варий, Виргилий и Гораций, – разъяснял Тукка, – нельзя писать старые александрийские шуточки.

– Никто их заслуг не отымает, но они уже сделали свое дело.