Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Лутовинов даже рассмеялся от радости, в тот же день взял себе командировку на три дня, одолжил у Птицы пятьсот рублей и срочно выехал в Керчь. Дело в том, что Алик Салин был старинным знакомцем Лутовинова еще по партизанским временам. После получения сразу четырех орденов и трех медалей Салина вызвали в горком и стали назначать на всяческие начальственные должности, не имевшие никакого отношения к его основной и любимой профессии. И вот назначают бывшего рыбака, героя-партизана начальником горкомхоза. Единственное, что в этой должности понравилось Алику, так это трофейный «мерседес», полученный им в индивидуальное пользование. После года муторной и тягучей работы Салину поставили на вид и перевели сначала зам. нач. гортопа, а оттуда в отдел промышленности, но уже с выговором…

Вот этого человека и привез Лутовинов с собою. Вдыхая всей грудью необыкновенно чистый после недавнего дождя воздух, Салин весело щурил глаза:

– Да пойдем в станы, старик! Там лежат куски моего сердца.

Лутовинов только хмыкал и шутил: чудо, от тебя не водкой несет? Зайдем ко мне – чайку дам пожевать, а то неудобно с подчиненными…

Появившись на следующий день в станах, Алик встретил старых знакомых, мигом перезнакомился с остальными и через два дня он, казалось, всю жизнь только что и делал, как бригадирствовал в первой «орлинской».

Питая необычайное уважение к людям пишущим, а особенно печатающимся, Салин с любовью и нежностью смотрел на Алексея, узнав о нем от Лутовинова, который охарактеризовал будущее Алексея весьма коротко: «Пропрет малый. С черепом».

Когда акустик захворал, Салин взял к себе в рубку Алексея и, сверкая на него глазами, заводил беседы о том да о сем, постепенно переходя к поэзии.

Когда Салин был в особенно хорошем настроении, он читал Алексею стихи. Самым любимым его был «Арбуз» Багрицкого. Иногда он просил Алексея: почитай, братишка? Свое чего-нибудь. И Алексей читал ему. Салин покачивал головой и улыбался.

Еще шире он улыбался, когда видел, как Алексей, замерев с карандашом в руке и позабыв про эхолот, что-то напряженно обдумывал.

– Писать, что ль, тянет?

Алексей кивнул головой.

– Раньше, Александр Васильевич, я, когда в море шел, только о нем и думал. А сейчас – тянет писать. Хоть бы моря и не было.

– Ну, это ты зря, – не соглашался Салин, – как это так не было? Не надо так.

Нагнувшись к переговорной трубке, Салин громко рявкнул:

– А ну, к бережку давай! Там рыбка есть!

Сдавленный голос сверху отвечал:

– Опасно, Алик, камушки.

– Так на то ты и капитан, – сердито отвечал Алик и обернулся к Алексею. Подумав о чем-то с минуту, он озорно улыбнулся и, почему-то перейдя на шепот, доверительно сказал: – Я, понимаешь, сам стихами грешил. Да не вышло ни черта. Бросил… А тебя, говоришь, тянет? Это хорошо. Молодец, Леха… Если тянет, – продолжал Салин, – бросай рыбалку – иди в писатели. Чего там!

Алексей рассмеялся:

– Там не берут, Александр Васильевич.

Салин удивился, и от этого брови его высоко поднялись, коснувшись рыжих кудрей, выбивавшихся из-под кублики.

– To есть как не берут? Печатают и не берут?

И снова Алексей, как взрослый и искушенный литератор, ухмыльнулся:

– Внештатником предлагают.

Салин протянул Алексею папиросы:

– А… это что такое – внештатником?

– Зарплаты давать не будут. Что напишу, за то и заплатят.

– Ах так… ясно… Куда, куда прете?! – вдруг закричал Алик в переговорную. – На камни прешь, Уленшпигель чертов.

Когда сейнер отошел от опасного места, Салин снял шапку, взлохматил свои кудри и, открыв дверцу, длинно сплюнул за борт:

– Никак не могу… «Беломор» курить. Говно они, что ль, вместо табака ложат?.. Да… Так внештатным, говоришь?

Салин задумался, а потом, как-то озорно, по-своему улыбнулся и спросил:

– А вот ты небось в порту видел судно «Юрий Шокальский»?

– Видел. А что?

Салин снова ухмыльнулся:

– Шокальский этот большим ученым был. Географом.

* * *

Дернацкий считал, что завлитотделом газеты – величина немалого значения. Наверное, поэтому он приходил в редакцию к двум часам, тогда как остальные собирались к одиннадцати.

Еще издали, только завидев маленькое двухэтажное здание, обсаженное стройными кипарисами, Дернацкий пожимал плечами и, вздохнув, думал: «Ну вот, начинается свистопляска…»

Свистопляской казалась ему неторопливая читка рукописей. Бумаги, сложенные в нижнем ящике стола, раздражали Дернацкого даже одним видом – разноцветные, написанные корявыми, неразборчивыми почерками – ну что в них могло быть интересного? Описание героического труда уборщицы Маши с первого комбината? Подвиг какого-нибудь Сережи, что спас овцу во время грозы? Чертовщина какая-то! А здесь-то, здесь какое раздолье для чего-то большого и значительного!

Мельком кивнув уборщице, Дернацкий отпер дверь и вошел в свой кабинет.

– Опять форточку на ночь открыли… Черт его знает, бардак какой-то, а не редакция.

Потом он долго снимал калоши, стряхивал водяную пыль с дождевика и аккуратно развешивал его на красненькой деревянной вешалке, заботливо хранимой в столе.

– Валентин Иванович! – звонко закричала Галка, свесившись со второго этажа. – Вас Полмачев зовет!