Немцы

Он скрыл улыбку и взялся за топор. Роза проворно собрала сучья и взвалила их на костер. Они работали дружно, улыбаясь друг другу, и, когда Штребль определил на глаз, что напиленных дров вполне достаточно для нормы на двоих, он стал насвистывать, как прежде. Часа в три он сказал:

— Ты можешь идти, Рози. Все остальное я сделаю сам.

— Я приготовлю тебе что-нибудь вкусное, — пообещала она и весело побежала в барак.

Штребль колол и выкладывал дрова до темноты. Тамара застала его в сумерках у костра — он докуривал папиросу. Она сразу заметила, как он устал, и, невольно улыбнувшись, спросила:

— Ну, не будешь больше драться, петух несчастный?

— Нет, фрейлейн, — пробормотал Штребль.

Прошло несколько дней, и Штребль уже больше не насвистывал и не улыбался Розе, а с ожесточением дергал ручку пилы. В нем нарастала досада сильно уставшего человека.

— Если мы будем так работать, нам не видать никаких талонов, — со злостью сказал он Розе. — Я не знаю, кто тут виноват: ты или я, но с каждым днем мы пилим все меньше и меньше дров.

— Очень трудно пилить толстые деревья, — оправдывалась Роза. — Не лучше ли пойти туда, где более мелкий лес?

— Ничего ты не понимаешь! — раздраженно прервал ее Штребль. — Толстые деревья пилить гораздо выгоднее. Просто ты должна работать немного энергичнее.

— Хорошо, я постараюсь, — ответила она и стала пилить быстрее.

— Теперь ты слишком давишь! Держи пилу свободнее! Я тебя об этом уже несколько раз просил!

Роза подняла голову, пристально посмотрела на него, и из глаз у нее побежали слезы.

— Ну, вот… — он понимал, что неправ, но досада на нее была сильнее. — О чем же плакать?

Она опустилась на поваленное дерево и, закрыв лицо руками, горько заплакала, а когда он подсел к ней, прошептала:

— Ты меня больше не любишь… А ребенок уже шевелится… Я хотела тебе об этом сказать, а ты так груб со мною…

Штребль взял ее озябшую руку и поцеловал.

— Это подло с моей стороны заставлять тебя так работать. Во всем виноват этот проклятый Ирлевек, чтобы ему провалиться! Ты могла бы теперь быть на кухне, и все было бы хорошо.

— Нет, Руди, — вытирая слезы, пробормотала она. — Ирлевек тут ни при чем. Мне и на кухне было бы тяжело, потому что ты меня больше не любишь. Разве я не вижу, какими глазами ты смотришь на фрейлейн Тамару?

— Глупости! — вскочив, закричал Штребль.

Роза вздрогнула и замолчала. Штребль яростно взмахнул колуном и расшиб надвое толстую метровую чурку. Роза натянула варежки на застывшие руки и тоже принялась за работу.

Рождество немцы встречали печальные, угрюмые.

— Рождество такой большой праздник у нас, — рассказывали они Тамаре, — зажигают свечи на елке, накрыт стол… Хайлиге нахт! Все ждут чего-то торжественного, необычного… Радуются дети, ожидая подарков…

Раннер лежал больной, у него был сильный авитаминоз, кровоточили десны, язык распух. Он поминутно сплевывал кровавую слюну и мычал ругательства. Тамара хотела отправить его в лагерный госпиталь, но Раннер яростно запротестовал. Около его кровати поставили мохнатую зеленую елку. Немки нарядили ее разноцветными лоскутками.

— Черт бы побрал мою Магду! — еле ворочая распухшим языком, бормотал Раннер. — Эта ведьма даже не думает меня проведать, хотя знает, что я валяюсь вторую неделю… Сам я, дурак, во всем виноват, ушел от жены и детей и связался с этой проституткой! Моя бывшая женушка никогда бы меня не бросила…

Штребль вместо Раннера собирался на прииск за хлебом и продуктами. Вместе с Власом Петровичем они выехали из леса в двенадцатом часу дня. Дорога была хорошо накатана, лошадка все время бежала рысью. Быстро миновали драгу и поехали вдоль реки, закованной толстой броней льда.

— К вечеру как бы буран не поднялся…его мать! — заметил, кутаясь в тулуп, старик. — Больно уж, б… задувает. Аж до… прохватывает, задави тебя нечистая сила! Останови, Рудошка, я пешком пройдусь, ноги…их мать, зашлись с холоду.

Действительно, мороз и ветер все время усиливались. Штребль продрог до костей. Он с облегчением вздохнул, когда в снежной дали показались столбики дыма над крышами. В лагере он обогрелся и, получив хлеб и продукты, стал дожидаться Власа Петровича, который пошел наведаться к своей старухе. Ждать пришлось долго. Уже почти стемнело, когда старик явился, слегка подвыпивший и веселый.

— Чуешь, Рудошка, поезжай, брат, один. Мне не с руки: старуха баню топит, а я запаршивел совсем. Поезжай, браток, помаленьку.