Ненависть

Потом опять ее мысли вернулись к мужу. И снова стало холодно и страшно. Казнен!.. В этом слове было нечто более страшное, чем было в словах – «убит», «пропал без вести»… Это третий ее близкий казненный большевиками. Третьего дня… И она не знает, как и где?.. И тела его никогда не получит для погребения. Их там и закапывают, где казнят. Как его казнили?.. Мучили раньше или сразу?.. Без вещей!.. Как повезли?.. Куда?.. Что он думал? Вспоминал ли семью?.. Знал ли он, что его везут уже на казнь, или думал, что везут к допросу? Умер ли сразу?.. В очереди стоя, она слышала, что иногда убьют, да не добьют, и так и закапывают полуживого, а тот в земле, как червяк роется, а потом затихает… Третьего дня… А вчера, то есть тогда, когда его не было, она ходила в Торгсин и так любовно покупала ему на оставшиеся квитки провизию. А он в это время был мертв. Вдова Жильцова… Как сказал это тот толстомордый. Ему все ничего… Она осталась одна. Она и Женя. Вот и все… В этой зале… Когда это было?.. Двадцать лет тому назад на том самом месте, где теперь сидит Женя и жует «его» провизию, у них на Рождество стояла елка… Как все-таки должна быть голодна Женя, если может теперь есть, когда он казнен. Под елкой лежали подарки… Кабанья голова дяди Димы… Он тоже убит… Зверски убит… Молодой Гурдин смотрел веселыми и счастливыми глазами на барышень. Тогда танцевали… В Гатчине зимою у сестры Маши танцевали вальс… Нас много было… Где мы?.. Тогда танцевали и плясали все… Теперь тоже танцуют… Тогда все… Теперь только правящий класс. Пролетариат!.. Пляшет на крови и костях казненных!..

В ушах у Ольги Петровны гудело, и сквозь этот гул вдруг звонко, пронзительно и ужасно кто-то кричал: – «и-и-и!!.». Может быть это кричал кто-нибудь, в эту минуту казнимый в застенке, и она утонченным своим слухом слышала это… И-и-и!!. Как это ужасно… Это человека бьют… Слышите?.. Каждый день бьют… Убивают, мучают… На «бас» ставят!.. И-и-и!.. И мир молчит. И Бог молчит. Неужели – Бога нет?.. И-и-и!!!

VI

Теперь Ольга Петровна жила по инерции. Для чего ей жить?.. Раньше у нее был муж – Матвей Трофимович, – старый, большой ребенок, который ходил в Эрмитаж копировать картины и за которым надо было ходить. Тогда она знала, надо себя беречь для него. Если она умрет, кто будет ходить за ним?.. Она нужна ему. Надо ходить в очереди, получать провизию по квитанциям, полученным Женей и Шурой, с ночи занимать место в очереди и таскать то хлеб, то овощи, то воблу. Надо кипятить воду, готовить немудреный советский обед.

Но, когда не стало Матвея Трофимовича, – шутка сказать, с ним она душа в душу прожила сорок лет, – для чего вся эта суета?

Смысл жизни покинул ее, и стала покидать ее и самая жизнь. Чуть брезжил свет, Ольга Петровна сходила вниз и шла в очередь. Потом прибирала комнату и, когда Борис Николаевич, Женя и Шура уходили, Ольга Петровна ложилась в постель и лежала неподвижно, ни на что не отзываясь.

У-у-у, – гудело в ушах. – И-и-и, – кричал кто-то дико, пронзительно, выворачивая всю ее душу. Она теперь знала, кто это кричал. Это на «бас» ставили!.. Это били и издевались над Матвеем Трофимычем или еще над кем-нибудь. Это тащили на расстрел!.. К высшей мере наказания! Это расправлялся пролетариат с классовым врагом!

Этого нельзя было вынести. Ольга Петровна тихо умирала в таких мучениях, каких еще никто не знал. В мучениях сознавать эти казни, эти пытки и не быть в состоянии им помочь – казнимым! Шура опытным глазом сестры милосердия видела, что ее тетка умирает.

Спустя десять дней после того, как узнала Ольга Петровна о том, что ее мужа казнили и как началась эта страшная пытка, она и точно умерла. Утром никто не обратил внимания на то, что Ольга Петровна не пошла в очередь, но лежала, не шевелясь в постели.

Женя, уходя с Шурой, сказала:

– Не забудь, мама, сегодня в кооперативе морковь и картошку можно получить.

Ольга Петровна не шевельнулась. Шура сказала:

– Оставь ее, Женя. Пусть поспит хорошенько. Очень она эту ночь тяжело дышала и стонала. Я схожу за нее.

Они ушли.

Когда вернулись, им открыла двери не Ольга Петровна, но озлобленный и свирепый Мурашкин.

– Носит вас черт, – зарычал он на них. – Что у вашей старухи ноги, что ли, отвалятся открыть двери.

– Мама, верно, больна, – сказала Женя и побежала по коридору.

– Этого только не доставало. Еще подохнет, возись с нею, – проворчал «зав», пошел в свою комнату и хлопнул дверью.

Ольга Петровна лежала на своей постели холодная и уже закоченевшая.

Смерть в уплотненной квартире советского дома – явление страшное. Покойника некуда девать – все занято. Устроить ему катафалк, обставить свечами, читать над ним Евангелие и псалтырь, служить панихиды, как то полагалось по православному обряду, – об этом нечего было и думать.