Ненависть

Володя в те самые дни, когда был расстрелян его отец и от тоски и голода умерла его мать, приехал с Драчем из служебной командировки. С тех пор как июльским вечером 1914 года он ушел с пулковской дачи, он, вот уже почти девятнадцать лет, ничего не слыхал о своих, не думал и не вспоминал о них. Новая жизнь захватила его.

Коммунистическая работа – инструктирование отделов в провинции, наведение порядка в насаждаемых колхозах, обобществление всего имущества и орабочение всех граждан, борьба на религиозном фронте – дела было уйма, дела ответственного, серьезного и трудного. Он говорил, поучал – Драч действовал. Непременный член конференции по аэрофикации, член совещания редакторов фабрично-заводских газет, организатор первомайских комиссий, предводитель бригад молодняка, посылаемых для наведения порядка в разных советских учреждениях, – он объездил за эти годы всю советскую республику, был на Днепрострое, был в Сибири и на Дальнем Востоке, везде исправляя плановую работу и выпрямляя «право-левацкий» уклон.

Сейчас они прибыли в Ленинград по вызову товарища Малинина. Старый партиец – Малинин – тоже за эти девятнадцать лет далеко шагнул вперед по коммунистической иерархической лестнице. Политический комиссар при краснознаменных армиях – он был под Царицыным в 1919 году, когда сражались с Деникиным и подавал там мудрые советы Сталину и Ворошилову, он с Фрунзе побеждал Врангеля в Крыму, и с Тухачевским сражался против поляков. Теперь, член реввоенсовета, кавалер орденов Ленина, «Красного Знамени» и «Красной Звезды», он занимал видное место в комиссии по механизации армии.

– Разменять меня на прошлое, – говаривал он в кругу своих подчиненных, бывших царских генералов и полковников, «спецов» при реввоенсовете, – пожалуй, буду вроде как инженерный, полный генерал со звездами и лентой.

Впрочем, военную, красноармейскую форму он почти никогда не носил, ходил, как все советские сановники, в толстовке черного сукна, в шароварах и высоких сапогах, в черном штатском длинном пальто и рабочей кепке.

Он жил в реквизированном барском особняке, на набережной Невы и, обыкновенно, лестница, прихожая и приемная были полны рослыми чекистами его охраны, секретарями, юркими молодыми людьми, следившими, чтобы никто посторонний не мог пробраться к важному комиссару.

В тот поздний вечерний час, когда было назначено Володе и Драчу приехать к Малинину, – в особняке было темно, и на звонок у наружного подъезда, к большому удивлению Драча, знавшего комиссарские порядки, им отворил сам Малинин.

Володя с трудом узнал в старике, одетом в какой-то полудлинный, мягкий кафтан, отворившем им двери, сурового и непреклонного Малинина. Старому партийцу было теперь за шестьдесят. Седые волосы остались только на висках и вокруг шеи, они торчали, точно перья у птицы, непослушные гребенке. Маленькая седая бородка и жесткие стриженные усы над сухой лиловой губой придавали Малинину еще более старый вид. Лицо было в глубоких морщинах и было темно-шафранового цвета, виски ввалились и посинели.

Малинин показал вошедшим на вешалку, чтобы они повесили сами пальто и шапки, и потом повел их по лестнице во второй этаж. Все это делалось молча и в полной тишине и было похоже на то, что Малинин боялся, что шофер автомобиля, на котором приехали Володя и Драч и милицейский наружной охраны услышать его голос. Все так же молча и точно таинственно они прошли в глубь квартиры, Малинин ввел гостей в свой кабинет, тщательно запер двери, пустил свет и только тогда внимательно посмотрел на своих старых товарищей.

– Побеле-ел… – сказал он, глядя на седые волосы Драча. – Ну да и все мы тут… Старая гвардия… Износились… Устали… Ах, как устали… И разочаровались…

Он протянул гостям раскрытый портсигар.

В комнате было светло, и Володя рассматривал обстановку комиссарского кабинета. Малинин сидел за большим письменным столом, гостей усадил в старинные ошарпанные кресла с протертой обивкой; сбоку стоял небольшой столик с пишущей машинкой, в углу – высокий несгораемый шкаф. Малинин зажег небольшую лампочку с синим стеклянным абажуром, стоявшую на столе, и попросил Драча выключить висячую лампу. В кабинете стало сумрачно, но уюта не прибавилось. Углы комнаты потонули в тени. От того, что письменный прибор на столе был сборный, что как-то небрежно и неаккуратно были положены бумаги, что в книжном шкафу против стола со стеклянными дверцами почти не было книг, а были навалены какие-то растрепанные брошюры и старые газеты, в кабинете было точно в покинутом доме, откуда уехали хозяева. Впрочем, это было почти повсюду в квартирах партийцев, занимавших чужое, разорявших это чужое и ничего «своего» в них не вносивших.

Молча закурили папиросы. Володя прислушался. Чуть был слышен мерный плеск волн на Неве, да на камине на мраморной доске как-то торопливо и беспокойно тикали большие бронзовые часы.