Ненависть

Как водится пропели два куплета Интернационала, Мисин негромко и несмело крикнул «ура»!.. Володя поморщился – очень ему это показалось буржуазным. Он сел за серединой длинного стола, кругом расселись его сотрудники. Ульяна Ивановна с призывной улыбкой стояла против Володи. На ее лице было написано: «что прикажете?..»

– Мне говорили, гражданка, что вы создали при колхозе прекрасный хор, – говорил Володя, прожевывая бутерброд с икрой. – Разумные развлечения необходимы при работе… Ваш хор лучшее доказательство, что в колхозе не переобременены работой. Советская власть не преследует казаков, и мы охотно послушаем старые казачьи песни.

– Товарищ комиссар, – нагибался к Володе Растеряев с высокой бутылью четверти, – еще стопочку дозвольте?.. Это наша колхозная.

Ульяна Ивановна торжественно поклонилась Володе, повернулась к песенникам и хор дружно грянул:

При долинушке калинушка растет,На калинушке соловьюшек сидит,Горьку ягодку калинушку клюет,

Он малиною закусываит…

Веселый, заливистый присвист шел с песней. Под него Володя говорил председателю тройки:

– Человеческая жизнь в десяти случаях из шестидесяти есть голая борьба за существование – это еще Гладстон сказал.

– Гладстон… – пуча глаза на Володю, сказал председатель тройки и постеснялся спросить, кто это такой Гладстон?

Приставали к соловью соколы,Взяли, взяли соловья с собою,Посадили соловья в клеточку,Что во новую, решетчатую,

За решеточку серебряную…

– «Прогресс общественного богатства, – говорит Шторх, – продолжал поучать Володя, – создает тот полезный класс общества, который исполняет самые скучные и отвратительные работы, одним словом, взваливает себе на плечи все, что есть в жизни неприятного и рабского, и именно этим доставляет другим классам досуг, веселое расположение и условное достоинство характера». К сожалению, – это неизбежно.

– Вот ума-то, – восхищенно прошептал сидевший против Володи Драч.

С другого конца стола до Володи доносился пьяный разговор:

– Знаешь чего?..

– Ну, чего?..

– А энто он правильно… Правильно, говорю, поступает… Потому народу страх вот как нужен. Без страху народ что?.. Ничего…

– Через чево?..

– Страх, говорю, народу нужен, чтобы начальства во как боялись!..

И невольно думал Володя, что в нескольких десятках саженей от него, в степи, подле погоста, какие-то другие казаки «исполняют самые скучные, самые низкие, отвратительные работы» – роют могилы расстрелянным по его воле казакам, их однохуторянам. Володя знал, что там неутешно, источным голосом плачут матери и жены. Ему все это было глубоко безразлично. Он был – большевик!.. Он считал, что Драч называл их совершенно правильно – «гадами». Они и были для него – партийца – гады… Он смотрел на них, как на змей – гадюк, которые, если их не уничтожать, могут ужалить. Их всех надо перевести, истребить, если они останутся – мелкобуржуазная стихия захлестнет нарождающийся социализм.

Заставляли соловья песни петь: —Уж ты пой, распевай, соловей,Приутешь, призабавь молодца…

– Это они хорош-шо, – дыша водкой на Володю, говорил председатель тройки, – хор-рош-шо поют… Прилетели соколы и забрали соловья… Пой, дескать, угождай нам… Колхозная клеточка серебряная…

– Вы нашей Ульяны Ивановны допреж ни раза не видали, – спрашивал пьяный от страха и водки Мисин.

Четверть, колыхаясь, плавала кругом стола и наполняла чеканные стопочки Шуриной работы. Гости заметно хмелели.

Володя задумчиво опустил голову. Он был тоже пьян, но не от вина, а от всего этого угарного дня, от пролитой крови, от мертвых тел, валявшихся на площади, от шумных песен, нелепо звучавших в низких комнатах Вехоткинской хаты, от разнузданно-развратных плясок красивой, разрумянившейся от водки статной Ульяны Ивановны.

Володя думал: «При царях… Разве было возможно что-нибудь подобное при царях?.. Какая власть у меня… Разве что Иван Грозный такую власть имел?.. Да царь Ирод… И тело и душа всех этих людей мне принадлежат… А какая подлость людская. Кажется, подлость никогда не доходила до таких последних пределов, как при нас, большевиках?.. Все, что хочу, – исполнят… Рабы!.. Может быть, Малинин и был прав. Мы слишком далеко шагнули не только в орабочивании людей, но и в их оподлении»…

– А хорошо, – икая, сказал Драч. – Петь да плясать – на это казаков взять!.. Дикие песни…

Растеряев зажег керосиновые лампы. Стало еще душнее, диче и срамнее в желтом свете многих ламп. Пели нестройно, больше орали, жестами дополняя то, что пели.

В щечки, в губки и в глаза,Перечить было нельзя,Много раз он целовал,И валял – игра-ал с ней.