Ненависть

– Шура, это очень обидно, что Володя сказал… Сотник Гроба Господня?.. По-моему, просто глупо. Сотник – это чин. Мне Геннадий Петрович объяснил – это все равно, что поручик. У казаков – сотник. А… вербный херувим?.. Зачем?.. Зачем?..

– Чепуха, Женечка, никак это не подходит.

– Представь, я тоже так думаю… У Геннадия Петровича усы… Ты заметила, какие прелестные усики и как они в тон его бровям и волосам… Ты как художница должна была заметить это и оценить… У вербных херувимов… У херувимов вообще бывают когда усы? И еще ты обратила внимание? – Волосы?.. У херувимов какие-то рыжие завитки, кудряшки, а у него… Какой пробор и как красиво вьются с правой стороны. Зачем это Володя, право?..

– Вербный херувим и совсем глупо.

– Правда?.. Ты заметила, Шура, как Володька сказал: охо-отничьи рассказы… С каким ядом… Точно Геннадий Петрович сочинял… А помнишь, на елке, кто лучше всех рассказал страшный и таинственный рассказ… Ты заметила, как он любит и чувствует природу… Не знаю, как тебе, а мне он очень… оч-чень понравился… Такой цельный… Не такой, как Володя с его учеными словами… «Социализм»… «Демократия»… «Эгоизм»… «Мелкобуржуазный подход к жизни»… «Ты прозябаешь, Женя»… А сам!.. Сколько горя от него маме и папе? И главное – все это неправда!.. Я чувствую, что все это несправедливо. А он?.. – Женя мечтательно улыбнулась. Несказанно красива была эта новая у нее улыбка. – Угадай про кого я говорю?..

– Угадать не трудно… Фиалки…

Женя серьезными, большими, темно-синими глазами посмотрела на Шуру.

– Шурочка, милая… А что, если это и правда… Судьба?.. Ты, как думаешь, это не может быть любовь?.. По-настоящему… Ты не любила никого…

– Полно, Женя, ты его всего два раза видала.

– Положим – три.

– Ну, даже три. Разве ты его знаешь. И как еще он-то к тебе относится.

– Это-то уже я знаю… Попросил мои фиалки… И Дима… Не такой он человек, чтобы послать к нам в дом, не зная кого.

– Ну, хорошо… Но, подумай… У нас на носу выпускные экзамены. До любви ли тут?.. Ты готовишься стать артисткой… Знаменитостью!.. Какая же тут любовь к сотнику Гроба Господня, к вербному херувиму?

– Не смей, Шура!.. Не смей, душка!.. То одно – это совсем другое… Я и маме этого не скажу… Только тебе… Так уже попрошу не смеяться надо мною.

– Хорошо… Приезжай в это воскресенье в Гатчину, опять с субботы.

– А что?..

– Я думаю, что «он» будет у нас с визитом.

– Милка, ты сама прелесть!..

XIV

Широкая, прямая Богговутовская улица белым проспектом шла между аллей молодых берез и тополей. Все было в серебряном инее. Песком усыпанная пешеходная дорожка золотистой лентой шла под блестящим белым сводом. Высокие снеговые сугробы лежали по сторонам. Сады закрывали пустые, с заставленными ставнями, точно крепко уснувшие дачи. Оснеженные ветви кротекуса, сирени, жасминов, голубых американских елей лежали тяжелые и дремотные. Везде был девственно-чистый снег, не нарушенный ничьими следами. В этой зимней тишине иногда вдруг свалится с ветки большой кусок снега и рассыпется с едва уловимым шорохом.

Несколько извозчичьих санок проскакало с поезда. Кирасир в белой фуражке с голубым околышем в николаевской шинели проехал, за ним какие-то дамы и лицеист в треуголке. Барышни с гатчинскими гимназистами быстро шли по золотистой дорожке, и пар струился за ними. В зимней тишине голоса были веселы и звонки. Вдоль улицы, где не был разъезжен снег, на лыжах скользили барышня и с нею молодой человек в каракулевой шапке. Барышня шла ловко, едва касаясь палками, молодой человек путался концами лыж и не в такт работал руками. Оба весело смеялись.

Геннадий Петрович, придерживая левой рукой шашку, шел быстро и легко. Он был в высоких шагреневых сапогах, шпоры чуть позванивали на песке. Завиток волос у правого уха и кончики усов были седыми от инея. Мороз подгонял его. Казалось смех и радость шли с ним. Синее небо было высоко и неизъяснимо прекрасно. Золото солнечных лучей плескало на снеговые просторы, на деревья и сады. Морозный воздух распирал легкие и жемчужным паром вырывался изо рта. На усах ледяные сосульки налипали, алмазная крупа легла на ресницы, и от этого все подернулось радужною игрою. Пахло елками, смолою, чистым снегом, свежим деревом, и легок был этот чистый, точно хрустальный, воздух.

Геннадий Петрович шел скоро. Молодежь бегом обогнала его. Гимназисты играли в снежки, кидались белыми рассыпчатыми бомбами, взапуски гоняясь друг за другом, перебегая с одной стороны на другую. От их крика, смеха, от резвой и молодой их игры веселее и радостнее становилось на сердце Геннадия Петровича.

Мороз был сердитый, и уже не раз и не два Геннадий Петрович потирал то нос, то уши рукой в пуховой перчатке.

«Клинг-клянг», – как-то особенно мелодично в морозном воздухе прозвучал сзади него предостерегающий звонок велосипедиста.

Геннадий Петрович посторонился, мысленно скомандовав себе: «повод право»…

Над самым его ухом раздался приветливый голос:

– Здравствуйте, Геннадий Петрович.