Ненависть

Из тонкой папиросной бумаги показалась деревянная, покрытая лаком шкатулочка, и на ней в «лукутинском стиле» по черному лаку был написан красками будет фиалок.

– Теперь ты понимаешь… Это твой прошлогодний подарок. Но ничего лучше не придумаешь… Вот я и решила дать ему от всех нас. Даже пусть лучше мама даст сама. Я насыпала ее миндальным драже… Только бы ты не рассердилась и не обиделась?.. Можно, милка?..

– Кому? – словно не догадываясь и ласково и нежно улыбаясь смущенной двоюродной сестре, сказала Шура.

– Ну, как кому? – даже точно возмутилась Женя. – Геннадию Петровичу. Он один у нас сиротинушка, совсем без подарка.

– Ах, вот что… Ну, конечно, можно. Только ты не думаешь?.. Что слишком?.. Заметно!..

– Ты думаешь?.. Ах, нет!.. нет!!. нет!!!

Женя быстро заворачивала коробочку и искусно завязывала ее наискось голубой лентой.

– Он уже уходит, – сказала Женя. – А ты, Шурочка, не думаешь, что, как это сама судьба?

Дверь спальни Жени хлопнула. Маленькие туфельки понеслись, побежали, затопотали по коридору. Душистым ветром пахнуло в лицо Шуры. Шура пошла за сестрой проводить гостя.

* * *

Фиалки – иначе – молния, теперь, значит, судьба – это был секрет, который знали только Шура да сама Женя.

Каждую весну между двоюродными сестрами было условлено, что как только в Приоратском парке зацветали первые фиалки, Шура посылала Жене маленькую «секретку». В ней всего два слова: «фиалки зацвели».

В ближайшую субботу Женя после классов отправлялась в Гатчино, к тете Маше.

Как было приятно после петербургского шума и суеты, после стука копыт и дребезжания дрожек по мостовой, скрежетания трамваев, гудков автомобилей, гари и вони очутиться в тихом, точно уснувшем в заколдованном, весеннем сне Гатчине.

Совсем по-иному чувствовала себя Женя в уютной свежести деревянного дома, где по весне так сладко пахло гиацинтами – их тетя Маша сама разводила из луковиц. Точно воздух был тут совсем другой, и моложе и веселее звучали голоса в чистых небольших комнатах, выходивших окнами то на улицу, всю в еще темных прутьях кустов кротекуса, посаженного вдоль забора, то в густой весенним, чутким сном спящий сад.

Досыта наговорившись с тетей Машей, Шурой, Мурой и Ниной, насладившись семейной лаской, Женя рано шла спать к Шуре – и только ляжет, коснется разрумянившейся щекой холодной свежести подушки, скажет, сладко зевая:

– Да, что я хотела еще тебе сказать, Шурочка, – как уже и забыла все, и дом, и гимназию, и то, что хотела сказать. Колдовской сон захватит ее и унесет в сладкий мир тишины и покоя.

Чуть станет светать, и Шура мирно, котенком свернувшись в клубок, еще крепко спит против Жени, – та встанет и быстро оденется, чтобы идти за фиалками. Она без шляпы. Толстой косой укручены волосы, шерстяной оренбургский платок прикрывает шею и грудь. Теплая на вате кофточка распахнута.

Да ведь совсем тепло!..

В галерее горничная Даша чистит дядины штаны и Шурину темно-синюю юбку.

– Уже встамши, барышня… Как рано!..

Женя спешит по знакомой дороге. Она хочет еще до солнца дойти до Приоратского парка.

Вот и его деревянные боковые ворота. Женя входит в калитку и окунается в таинственную тишину старого парка. Прямо широкое шоссе идет. По его сторонам побежали – одни вниз к озеру, другие вверх в рощи – желто-песчаные пешеходные дорожки. Озеро клубится туманом и беззвучно скользит по нему стайка белых уток. Серый каменный замок у самой воды с башнями и бойницами кажется нарисованным и страшным. Женя знает, что там нет ничего ни страшного, ни таинственного, там с семьей живет гатчинский комендант, старый генерал, а все, когда так идет одиноко ранним утром мимо замка, пугливо на него косится. Влево, по косогору, еще на черной земле стоят задумчивые и будто печальные березы, и тонкие пряди ветвей висят вниз, как волосы. Под широкими черными стволами старых дубов и лип зеленым узорным ковром поднялись листья фиалок… Вон и они лиловеют…

В парке ни души. И тихо… Поют птицы. Пропоет одна на березе, из темных елей ей ответит другая… Примолкнут и вдруг разом несколько запоют. Так это все хорошо!.. Взглянет Женя наверх, между древесных вершин, а там голубыми плащами машут. Белые туманы несутся и тают в небесной синеве. И вдруг ярко, слепя глаза, золотом брызнуло солнце…

Какой день!

Вот в такое-то утро, дивно прекрасное, прошлой весною, Женя, забывши все на свете, собирала фиалки.

Темные головки еще не вполне распустившихся цветов точно просили, чтобы их сорвали. Какие в этом году они были крепкие и на каких упругих длинных стеблях!.. Прелесть!.. Ей надо – много. Маме, тете Маше, Шуре и себе… Четыре больших букета. Она кончала первый. Цветы еще мало пахли, мокрые от росы и холодные. Вот, когда солнышко пригреет, на припеке будет от их лиловых островов тянуть, как из открытой банки духов… Такая радость!..

Букет был готов. Надо перевязать его. Что там думать? В парке никого нет. Женя вынула из косы алую ленту – продержится и так, – и окрутила ею нежные, белесые, сырые стебли. Коса Жени на конце распустилась и красивым хвостом легла по спине. Синие глаза точно отражали темный цвет фиалок.