Ненависть

Женя встала с земли и пошла к дорожке, как вдруг… Так бывает во сне… или в грезах?.. или в романах? У Тургенева она нечто подобное где-то читала. Перед нею, совершенно внезапно, – вот уже она ничего такого не ожидала, – появился всадник. Он круто остановил лошадь, и та нервно затопотала ногами, точно затанцевала перед Женей. Лошадь была коричневая, совсем шоколадная. Всадник набрал повода, лошадь опустила голову, прозрачным топазом на солнце загорелась нежная прядка челки.

Женя увидала румяное, красивое лицо, карие глаза под густыми бровями и кисточки темных молодых усов. Еще увидала Женя серебро погон и пуговиц и алый лампас на ногах, как у дяди Тиши… На груди у лошади перекрещивался черный, тонкий ремешок с серебряными шишечками, и на самой середине блистала серебряная луна, кривым тонким рогом охватывавшая серебряную звезду.

– Ах, – вскрикнула Женя. – Как неожиданно!..

– Какие прелестные фиалки… – сказал всадник, глядя прямо в голубые Женины глаза.

Все продолжалось одно мгновение. Какой-то ток пробежал от карих глаз в голубые и обратно. Точно молния ударила.

– Подарите их мне!..

– Возьмите, пожалуйста!

Маленькая ручка протянула всаднику букет с алой лентой. Хорошенькая головка с растрепавшимися каштановыми волосами была поднята кверху, милым ласковым задором горели голубые огни смеющихся глаз.

Всадник снял фуражку. Шоколадная лошадь чуть не наступила на маленькие Женины носочки. Пахнуло конским потом, кожей седла и сапожных голенищ – крепким мужественным запахом, – загорелая рука взяла протянутый букет.

– Спасибо!.. Большое спасибо!..

Всадник понюхал… Может быть, даже поцеловал?.. Правда, кажется, поцеловал цветы. Лошадь подобралась, сильно толкнулась задними ногами и умчалась…

Женя пошла домой. Ни букетов, ни ленты в косе не было.

Она застала Шуру еще в постели. Милая Шурочка сладко потягивалась, пользуясь воскресным отдыхом. Женя все, как на духу, рассказала двоюродной сестре.

– Шурочка, что же это было?.. Как же я так?.. Ведь это, поди, очень нехорошо?.. Ты понимаешь – это как молния!.. Я и сама ничего не понимаю… Что он обо мне теперь подумает? Ведь это ужасно. Как ты думаешь?.. Маме надо сказать?..

И тогда, на девичьем утреннем совете – так гулко тогда трезвонили колокола на Гатчинском сребро-купольном соборе и их звоны такими радостными волнами вливались в светлую чистенькую Шурину спальню, что иначе и нельзя было решить, – на утреннем тогдашнем совете было условлено, – никому ничего о том не говорить. Мама не поймет… Подумает и невесть что!.. А между тем – «ей-богу же, Шурочка, Богом клянусь, – ничего же и не было!.. Просто совсем я как-то растерялась… И он, право, не нахал… А маме сказать?.. Она станет допытывать, – а что я скажу, когда ничего не знаю. Одна маленькая, малюсенькая секундочка – вот и все. Фиалки… Лента… Конечно, я сама это понимаю, это нехорошо. Но на них не написано, что они от меня».

Так и осталось это их девичьей тайной. Первым мигом того непонятного, о чем люди говорят, что это любовь.

Ну, какая же это может быть любовь, когда она его ни раньше, ни потом никогда и не видала?

И вдруг сегодня!.. На елке!.. От дяди Димы. Дядя Дима кого-нибудь не пошлет. Дядя Дима!.. Он очень честный!.. Он – рыцарь!..

Пожалуй, и правда – судьба!..

Прямо на елку!..

Конечно – судьба!..

В эту ночь от какого-то сладкого волнения не спала на своем диване Женя, не спала на мягкой Жениной постельке и Шура. Одна была в трепетных колдовских грезах… Неужели?.. Первой любви?..

Другая была до глубины души возмущена, оскорблена и всей душой скорбела о падении своего двоюродного брата Володи, кого она давно и нежно любила и так привыкла уважать.

XIII

1 января у Жильцовых и у Антонских был обычный новогодний прием. Приезжали сослуживцы поздравить с Новым годом. Шура приехала в Петербург поздравить дядю и тетку, Матвей Трофимович с утра, «при параде ездивший по начальству» расписываться и поздравлять, в два часа поехал в Гатчино к Антонским.

В этот день сотник Гурдин нанес визит Жильцовым. Он был великолепен в коротком казачьем мундире, в серебряных эполетах котлетками, с серебряной перевязью лядунки, при шарфе и с кованым галунным воротником. На левой руке у него была белая перчатка, в ней он держал черную, блестящего курпея папаху с красным верхом. Он церемонно поцеловал руку Ольге Петровне и так крепко пожал руку барышням, что Женя вскрикнула от боли, а Шура поморщилась.

Гурочка не отходила от Гурдина.

– У вас, Геннадий Петрович, лошадь есть? Вот у дяди Тиши, когда он на службе, всегда есть лошадь… Ведь вы казак?.. Настоящий казак?..

Шура и Женя быстро переглянулись, и Женя вспыхнула. Вспомнила: «шоколадная лошадь».

– Да у меня есть лошадь – бурый жеребец Баян, – ответил Гурдин. Голос у него был мягкий и музыкальный.

«Наверно, он поет, – восторженно подумала Женя. – Какой приятный, даже в разговоре у него голос»…

«Можно ли при барышнях говорить – жеребец? – подумала Ольга Петровна. – «Ох уже мне это новое поколение!» – и она покраснела, и от этого помолодела и стала похожа на дочь, точно она была не мать ее, но старшая сестра.