Ненависть

– И это правильно, милая моя Маша. Люди хорошо придумали. Ведь тоска иначе была бы. Как по безбрежному океану плыли бы. А так точно какими-то бакенами или вехами обставили люди свой жизненный путь. Рождество… Новый год… Крещенье, водосвятие, люди в проруби купаются… Праздники, именины, крестины… Да, пожалуй, нельзя иначе… Из коллежских советников в статские. Товарищеские поздравления, приемы гостей… Иначе, ах, как скучно было бы жить. Не признавать этого, пожалуй, в злобное насекомое обратишься, вот, как наш Володя, людей жалить будешь… Ну, давайте, Геннадий Петрович, по сему случаю еще по единственной.

Шурины милые пальчики налили отцу и гостю из играющего в солнечных лучах изумрудными огнями хрустального графинчика по чарочке «зеленого змия».

* * *

После чая еще долго сидели за столом. В комнате было тепло и уютно. Золотые лучи солнца пронизывали ее насквозь. Жемчужными столбами провисли они по комнате.

В зале Мура на рояле наигрывала вальс. Нина одна со смехом кружилась по залу. Шура подсела к отцу. Женя рядом с Геннадием Петровичем. Они молчали. Обоим было хорошо.

– Вот Володю бы сюда, – негромко сказал дочери Борис Николаевич, – с его Карлом Марксом, с прибавочной ценностью, со взвешиванием всего на весах мнимой справедливости и всеобщего поравнения, с его завистью, злобою и ненавистью ко всем. Ты, как думаешь, что слыхал когда-нибудь этот милый офицер про Маркса?.. Про социализм? А?.. А ведь таких-то многие миллионы!.. Это ведь и есть народ…

– Я спрошу его, папа, – сказала Шура и обернулась к Гурдину. – Геннадий Петрович, вы знаете, кто такое Маркс?

Офицер с румяным от счастья и водки лицом подался всем телом на стуле вперед, точно хотел встать и задумался.

– Маркс?.. Маркс?.. Да!.. Конечно, слыхал! Ну, вот… Да, помню же отлично… Это издатель «Нивы»!..

Борис Николаевич весело рассмеялся. Шура радостно улыбнулась. Геннадий Петрович смутился.

– Вы знаете, – сказал он. – Впрочем, кто этой жизни не видал, тому трудно это понять. У нас в Семипалатинске «Нива» с приложениями, да «Крестный календарь» Гатцука – это ведь в каждом почти доме! Как я помню эти светло-желтые или серые маленькие книжки с заголовками: «Полное собрание сочинений Гоголя» или «Гончарова», «Достоевского», «Тургенева», «Лескова», «Чехова» и внизу так ясно и четко: «издание Маркса». Как не знать-то? Вы не поверите, какая это радость на каникулах уйти с такой книжкой или с номерами «Нивы» в степь и забыть весь мир. Читаешь эти книжки и так благодарен Марксу.

Геннадий Петрович стал рассказывать, как жили они вдали от железной дороги, как его мать с ним, ребенком, каждые три года кочевала из Семипалатинска в Джаркент – две тысячи верст, однако, как ехали в тарантасах, как кочевали в кибитках, где пахло верблюжьим войлоком и бараньим мехом. Как томительно сладки были ночи в пустыне. Как мычали и блеяли стада киргизских кочевников, как работали казаки от зари до зари, как косили по ночам при луне общественные участки, как осенью гуляют неделями казаки, справляют свадьбы, танцуют, песни играют, веселятся… Как наступит зима и такие снега выпадут, что телеграфные столбы покроет в долинах…

– Рабочих часов не считают? – спросила Шура.

Геннадий Петрович не понял и продолжал:

– Теперь императорское правительство ведет железную дорогу из Семипалатинска на Туркестан, соединяет Туркестан с Сибирью, а мне даже жаль – пропадает поэзия наших ночевок по степи.

Вальс в зале стал увереннее. В дверях столовой появилась Мура.

– Что это вы засели, как заговорщики. Мама будет играть, идемте танцевать.

Зимний сумрак входил в гостиную. Люстры не зажигали. Приятна была зимняя полутьма. Марья Петровна на память играла певучий вальс. Женя положила руку на плечо Геннадия Петровича, Шура пошла танцевать с Гурием, Мура с Ниной. Три пары заскользили, закружились по длинной зале. Сильнее запахло елочной хвоей.

Геннадию Петровичу пришлось потом танцевать с Мурой и Ниной. Женя ему шепнула, снимая с его плеча руку: «Пригласите девочек… иначе нельзя… Это была бы такая обида… Никогда не забываемая обида!..»

Когда Геннадий Петрович уходил, было совсем темно. Горничная в прихожей светила ему керосиновой лампочкой. Вся семья провожала гостя.

– Не забывайте нас!.. Приходите к нам!.. Будьте всегда дорогим гостем, – раздавались юные голоса.

На Багговутовской круглые электрические фонари горели. Ее дали тонули в голубом сумраке. Еще жестче стал мороз. Скрипел снег под быстрыми шагами. Но легко, тепло и весело было на сердце у молодого офицера. Он почти бежал по березовой аллее, накрытой узорной голубой сетью теней древесных ветвей.

XV

Часто бывать не пришлось. «Не принято» было приходить без зова, а ни Жильцовы, ни Антонские званых вечеров или обедов не устраивали. Тоненькая ниточка случайного знакомства Гурдина с этими прекрасными семьями не свивалась в толстый канат.