Ненависть

– Шурочка, принеси с погреба масло.

– И простоквашу.

– Да не выкладывай, так прямо и ставь в горшке. Это стильно, по-деревенски.

– Женя, скажи папе, что готово. Ему в обсерваторию идти.

На дворе шли свои разговоры. Геннадий Петрович о лошади беспокоился. Хозяин, красивый, благообразный мужик с темной окладистой бородой в розовой рубахе и жилетке с часовой цепочкой говорил:

– Не беспокойтесь, ваше благородие, и сам я в гвардии служил, и сын сейчас в конно-гренадерах служит. Мы очень даже хорошо ваших коней знаем. Я присмотрю, если заиграет или всполыхнется.

– И я буду смотреть, если вы позволите, – просил Гурий.

– Да лошадь, видать, и смирная, не полыхливая, военная лошадь. Господи!.. Да на маневрах-то сколько лошадей-то в этом самом сарае сгнивало.

Баян мирно жевал подкинутое сено. Подпруги седла были освобождены, удило вынуто изо рта.

В сарае появилась принаряженная Параша, во всем разделявшая волнения барышень.

– Пожалуйте, кушать, – торжественно сказала она, как заправский метрдотель.

* * *

Все было за ужином удивительным для Геннадия Петровича. Удивительно было масло, каким намазывала ему Женя овальные ломти шведского душистого хлеба. Масло прозрачными слезами плакало под ножом. Удивителен был чай в граненом стакане, горевший, как прозрачный сердолик. Удивительно удалась простокваша, принесенная в высоком муравленном горшке из глубокого ледника. Она ложилась на тарелку белыми блестящими ломтями, ударяла в голубизну, а толстый слой сметаны на ней был в мелких пупырышках, как желтый вафельный фарфор.

– Вот уже, извините, – варенье у нас прошлогоднее. Новое еще не начинали варить. Ягода еще не поспела, – говорила Ольга Петровна, пододвигая стеклянную чашечку. – Только семечки и остались малиновые.

После ужина Матвей Трофимович с портфелем под мышкой отправился в обсерваторию. Ольга Петровна осталась прибирать со стола. Барышни с Геннадием Петровичем вышли и сели на белых некрашеных ступенях крыльца. Гурий и Ваня побежали к Баяну.

Долго не хотело солнце расстаться с горизонтом. Неподвижные, ничем не колышимые стояли вдоль дороги березы. Серые дрозды озабоченно в их вершинах посвистывали.

Наконец, и последний луч погас за Коеровским лесом. Темнее, однако, не стало. Шура вышла за калитку и остановилась на мягкой дороге. Молодая крапива зеленела вдоль забора. Доцветала черемуха, и нежный аромат ее по саду разливался и кружил голову Жене. Непостижимая колдовская белая северная ночь стояла кругом.

– Посмотри, Женя, тени нет. Какая прелесть! – крикнула с дороги Шура.

Точно призрачным светом была она освещена. Четкая в серебристом нимбе вокруг золотистых волос – она стояла как нарисованная и точно не бросая тени на серый бархат дороги.

– Какой воздух!.. Как сладко пахнет черемухой! Голова кружится. Спой, Женя!.. Только и недостает в такую ночь твоего пения.

– А мама?..

– В такую ночь и мама – ничего!..

– Вы знаете этот дуэт? – сказала Геннадию Петровичу Женя и тихо напела несколько нот.

– Если вы – первый голос…

Шура вошла в сад и села подле Жени. Геннадий Петрович встал и прислонился к тонкой березе.

Жене казалось, что они – не они, а только такая картина с ними нарисована. Или все это происходит на сцене. Так все это было красиво и воздушно, не похоже на людскую простую жизнь.

Выхожу один я на дорогу,Сквозь туман кремнистый путь блестит,

медленно и звучно начала Женя.

Геннадий Петрович поймал втору и присоединился к ней.

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,И звезда с звездою говорит…

Сильный голос Жени задрожал на высокой ноте. В вершине березы дрозд отозвался ему и щелкнул раза два.

– Женя, – раздался из окна голос Ольги Петровны. – Оставь. Тебе же запрещено петь романсы.

– Ах, мамочка, – недовольно поморщилась Женя и кивнула головой Геннадию Петровичу, чтобы он продолжал. Два голоса согласно пошли вместе.

В небесах торжественно и чудно,Спит земля в сияньи голубом…Что же мне так грустно и так трудно,Жду ль чего?.. Жалею ли о чем?..

Слезы блистали на Жениных глазах. Ей казалось, что это прошло и не вернется никогда. И никогда уже не будет такого полного, исключительного счастья. И разве нельзя было вот сейчас без боли оторваться от земли и улететь в светлое, бездонное, прекрасное, холодное, прозрачное небо и унести с собою навсегда, навеки эту неизъяснимо сладкую радость, что сжимала ее сердце невнятным волнением.

* * *

Была уже ночь, когда Геннадий Петрович собрался уезжать. Он подтянул подпруги, зануздал коня и вывел его на дорогу. Все вышли его провожать. Все та же светлая, тихая, таинственная, белая ночь была кругом. Упоительная тишина и спокойствие застыли в природе. Геннадий Петрович как-то вдруг незаметно очутился в седле. Женя услышала восторженный шепот Гурочки:

– Он сел без стремян.

– Какой вы, однако, джигит, – ласково улыбаясь, сказала Ольга Петровна.