Ненависть

Это, собственно, была даже и не дача, а простая крестьянская изба. У нее было широкое крыльцо-балкон, выходившее в маленький палисадник, окруженный высоким деревянным резным забором. За забором была глубокая канава и через нее перекинут был мостик с двумя скамейками на нем. Обычная пригородная крестьянская постройка богатого мужика. Густые сирени, белые и лиловые, – они еще цвели, когда Жильцовы переехали на дачу, – росли вдоль забора и у самого дома. Их пышные тяжелые ветки цветов тянулись в комнату Жени. Аллея молодых берез вела к калитке. Стройные рябины и черемухи окружали избу. Изба стояла не на большом Петергофском шоссе, но на пыльном проселке, уходившем полями к мызе Коерово.

Что за очаровательная, полная тайны и легенд была эта мыза Коерово. Высокие сосны, столетние дубы и липы островом стояли среди простора полей. Из-за полуразрушенной ограды, с земляным валом и канавой был виден за плоскими болотами Петербург и казался призрачным, точно мерцал таинственным маревом. В дрожащей дали блистал купол Исаакия, белели колокольни и стены Новодевичьего монастыря, Адмиралтейская игла горела на солнце – и над всем городом черной шапкой всегда лежала пелена тумана и дымной гари.

Какие старые, вросшие в землю, замшелые были дачи в Коеровском общем парке! Небольшое озеро в зеленой раме кустов поросло лилиями и точно таило в себе роковую тайну. Там по ночам, наверно, играли русалки. Трудно придумать более поэтичное место. В одной из дач… в которой?.. – говорили – жила какая-то балерина необычайной красоты и таланта. И будто ее некогда навещал какой-то великий князь… Или это даже было давно, и это был сам государь Николай Павлович… И там была никому неведомая, прелестная, несказанно волнующая любовь…

Женя и Шура, часто приезжавшая в Подгорное Пулково гостить к своей тетке, под надежной охраной Гурочки и Вани с утра отправлялись пешком в Коерово. У Шуры этюдник и краски, у Вани сачок для ловли бабочек, у Жени книжка романа.

Женя ходила мимо пустых запущенных дач. Где это было?.. Этот прелестный волнующий душу роман?.. Густые кусты жимолости и акации скрывали дачи. Низко на самой земле лежали старинные балконы.

– Ты помнишь, Шура, «Первую любовь» Тургенева? Вот такая, должно быть, и там была дача.

Женя заглядывала в палисадник. Ноздри у нее были раздуты, она шла, плавно покачивая бедрами, какой-то танцующей походкой. Ей чудились за кустами чьи-то подавленные поцелуи и вздохи. Там была любовь!.. Теперь век не тот. Теперь любви не будет! Так сказал Володя. Возвращались домой к полудню. После простого сытного дачного обеда все принимались за работу. Ольга Петровна уже приготовила холщевые, обшитые красными кумачовыми полосами занавеси для балкона, Шура своими эффектными этюдами Коеровских видов покрывала бревенчатые с торчащей паклей и мохом стены избы. В саду хозяин с разносчиком цветов разделывали большую круглую клумбу, обложили ее дерном и засаживали ее розовыми маргаритками, голубой лобеллией, пестрыми анютиными глазками, петуниями и флоксами, а в середину был посажен высокий бледнолистый табак. Гора красного песку лежала подле – совсем по-настоящему готовили разделать садик.

Все принимало приличный, «господский» вид. Хотя бы и гостей принимать.

И только подумали об этом, как вот он и гость появился. Геннадий Петрович приехал верхом на Баяне. Уже вечерело. Геннадий Петрович изобразил все, как чистую случайность… «Ехал мимо из Царского Села в Красное и решил заглянуть на минутку». Даже и с лошади не хотел слезать. Его сейчас же окружили и сразу – дачная обстановка этому благоприятствовала, приняли как старого знакомого, как родного. Женя, Шура, Гурочка и Ваня заполонили его.

– Это и есть Баян?..

– Какая прелесть!..

– Он на солнце, как из старой бронзы.

– Женя, посмотри, на лбу белая звездочка. Ровно посередине.

– Как серебро блестит!

– Геннадий Петрович, можно ее погладить?.. Она смирная?..

– Совсем точно шелк.

Четыре руки одновременно тянулись к лошади.

– Она не брыкается?..

– Прелесть!..

– Чудо! Она вас знает!

Девичьи и детские голоса звучали, как несказанно прекрасная музыка. Красное солнце, обещая назавтра вёдро, спускалось в румяные небесные дали. Тени были нежны и воздушны. Женя и Шура, – Женя в розовом, Шура в голубом длинных платьях чувствовали себя барышнями и немного стеснялись в роли хозяек. Гурий побежал за хлебом и сахаром для Баяна – «Геннадий Петрович сказал, что Баян любит черный хлеб и сахар». Женя метнулась за братом.

– Мама, ты пригласишь Геннадия Петровича ужинать. Неловко как-то иначе, – шептала она матери, взволнованная и пунцовая.

И пока Гурий и Ваня кормили Баяна, пока приглашенный Ольгой Петровной Геннадий Петрович – никак не мог он теперь отказаться – заводил во двор коня и с хозяином устраивал его в сарае, – по даче шла суета… На длинный стол накрывали новую в высоких складках желтоватую в красном узоре скатерть, резали душистый свежий кисло-сладкий «шведский» хлеб и быстро и озабоченно переговаривались.

– Как кстати, мама, что вчера был крендельщик. Я выборгский крендель поставлю.