Ненависть

«А ведь это?.. – думал Антонский, – Володи?.. да, Володи сделали эти Овидиевы метаморфозы. Кругом повернули мышление этих людей. От забастовок протеста и красных тряпок к иконам, царским портретам и париотическим манифестациям. Значит, им, социалистам, нужно это. Им, а не кому другому оказалась нужна война. Им, социалистам… И всегда так и было. Во веки веков. Французскую революцию делал не народ, не толпа сен-антуанского предместья – а вот эти маленькие интеллигентские кружки, общества, философы, энциклопедисты, масонские ложи, писатели, поэты… Да и тут не обошлось без всего этого. Они подготовили все это. Они дали возможность крутить народными мозгами куда хочешь… А мы проглядели. Мы сами восхищались снобирующими купцами, жертвующими на революцию, благотворительными дамами, устраивающими свои салоны, где создается государство в государстве. Вот и Володя там роль играет. А кто над ним? При всей своей русской болтливости они умеют хранить тайны своей партии. А мы?.. Распустились мы очень. Теперь, поди, довольны. Весь народ с нами. Посмотрим во что все это выльется?..»

Антонский поехал в Пулково. Ему хотелось поделиться своими мыслями с Матвеем Трофимовичем. Ему эти мысли казались глубокими и правильными.

* * *

Борис Николаевич застал Ольгу Петровну в слезах.

– Что случилось?

– Да вот… Ох и не могу я… Пусть вам Матвей объяснит… Пройдите к нему. В моей голове это не вмещается. Стара я что ли стала…

Шура сидела с работой на балконе. Женя ей читала вслух. В ушах Бориса Николаевича все еще колебались колокольные звоны и слышалось торжественное, молитвенное пение многотысячной толпы. Солнце светило ярко. Небо было без облака. А на даче казалось сумрачно. Точно черная туча ее накрыла. Горе вступило в нее. Тяжело было видеть слезы Ольги Петровны, сдержанное, скрытое горе чувствовалось в нарочитой занятости барышень.

Матвей Трофимович встретил Антонского на пороге кабинета.

– Пройди… пройди… Очень ты кстати… – говорил он дрожащим от волнения голосом и мял в руках листок сероватой бумаги. – Садись… Рад… Рад тебя сидеть… Объясни ты мне, что все это?

– Но что же случилось? – повторял вопрос Антонский.

– А вот… На, читай… Читай вслух и пойми все… Объясни нам, – выкрикнул срывающимся, лающим голосом Матвей Трофимович.

– «Отец», – начал читать Антонский и поднял глаза на Матвея Трофимовича… Тот перебил его:

– Чувствуешь?.. Не папа… Не-е… Нет… Отец!..

– Ну, это… Будь благодарен… При его взглядах он мог тебя и просто «Матвей Трофимовичем» назвать. Пожалуй, даже более стильно вышло бы. А они очень в этом любят свой стиль. Итак… «Отец»… Не так плохо. Все-таки он факт признает. Нынче склонны и самый факт отрицать. «Прошу обо мне не беспокоиться и понапрасну не волноваться. Не суетиться и меня нигде не искать, тем более через полицию. Я почел нужным временно уехать. Владимир Жильцов»…

– Ни слова о матери, о сестре, о братьях…

– Ну… Это…

– Нет, каков!.. И это тогда, когда идет призыв под знамена, когда его товарищи по университету добровольно поступают в военные училища и солдатами на войну. Что же это такое?.. Дезертирство?.. Каково матери?.. Мне?.. Каково деду?.. Сын, внук – дезертир!..

Гробовая тишина стала в комнате. Антонский стоял, опустив голову. В этот час он не жалел, что у него только дочери. Его большой красный подагрический нос стал фиолетовым, глаза точно вылезли из орбит и тупо смотрели в землю. Неслышными шагами прошла в кабинет Шура и стала говорить тихо и наружно спокойно.

– Володя имел обыкновение делиться со мною многими и многими своими мыслями. Не знаю, зачем… Может быть, надеялся, что я увлекусь его учением.

– Каким учением?… – спросил, поднимая голову Матвей Трофимович.

– Это очень сложно. Не определишь одним словом. В тот последний вечер, когда Володя был с нами и говорил о войне, он зашел ко мне. Не знаю почему, но он был в этот вечер особенно откровенен со мною. Точно хотел, чтобы я поняла его и оправдала.

– Просто он влюблен в тебя. И, может быть, ему только с тобою и было тяжело расстаться.

– Но, папа!.. Такие люди, как Володя, любви не признают и не знают. Они забронированы от нее своими черствостью и эгоизмом.

– Пожалуй, ты права. Прости, что перебил тебя. Так что же открыл тебе Володя?..

– Он сказал, что настоящая война должна обратиться в классовую войну и прежде всего привести к крушению трех могущественных империй. Это у них где-то предрешено. Власть в России должна перейти в руки пролетариата. Для этого необходимы – разгром и поражение русских армий. Все это он говорил с таким возмутительным спокойствием, что я не нашлась даже, что и возразить.

– Что тут возразишь, – сказал Матвей Трофимович. – Чисто бред сумасшедшего.

– Иудо-масонские выдумки. Но я думаю – больше того. Тут есть нечто от дьявола, – сказал Антонский.