Ненависть

– Он сказал мне еще, что они, то есть их партия, отнюдь не демократы. Они перестали таковыми быть. Он сказал, что при осуществлении коммунизма исчезает государство в его целом и с ним вместе исчезает и демократия как часть государства. Пролетариат стремится к уничтожению классового деления, к полному уничтожению того, что принято называть государственным строем, а следовательно, и к уничтожению демократии. Это он мне два раза повторил, хотел, видно, чтобы я хорошенько запомнила. Неприкосновенность личности, – продолжала Шура, – свобода слова и печати, свобода собраний и коалиций, уравнение женщин в правах с мужчинами, всеобщее избирательное право, парламентаризм – все это Володя назвал ненужными побрякушками, буржуазными предрассудками, достойными меньшевиков, то есть Второго интернационала.

– Ну, конечно… Чистый марксизм… – сказал Матвей Трофимович.

– Шигалевщина какая-то, – промолвил Антонский.

Социалисты, говорил он, лакеи буржуазии, прихлебатели капиталистов. Он говорил еще, и все мне повторял о разнице между демократией буржуазной и демократией пролетарской. Французская демократия, говорил он, есть демократия эксплуатируемых классов, публично – правовое насилие рабочих и крестьян. Они же хотят просто физически уничтожить эксплуататоров всеобщей силой народа – рабочих и крестьян.

– Всероссийский погром учинят, только не еврейский, а еврейскими руками разгромить всю Россию, – сказал задумчиво Антонский.

– Они хотят создать какую-то пролетарскую демократию, как он сказал, хижин и рабочих кварталов.

– Все ложь! Ложь!.. Обман малых сих. На спинах их поедут негодяи интернационалисты, безбожники и прохвосты, – сказал Антонский.

– Володя, по его словам, идет в передовой отряд пролетариата, который возьмет власть в свои руки и поведет народ к чистому социализму.

– Страшен сон, да милостив Бог, – тихо проговорил Матвей Трофимович.

– Я это учение давно знаю, – сказал Антонский, – только всегда считал его утопическим. Но теперь вижу, что за это кто-то серьезно взялся… Думаю, что не без немецких денег и людей оттуда, из вражеского стана, все это навязывается тупым мозгам обнаглевшего, испуганного войной русского простолюдина.

– Все-таки… кто же он?.. – как-то жалобно, тонким голосом сказал Матвей Трофимович. – Кто же он?.. Дезертир?.. У меня сын дезертир?.. Как я с этим в гимназию явлюсь?.. Ведь после этого, что удивляться, если однажды и дважды два станет пять…

– Доживем и до этого, – мрачно сказал Антонский. – Нет он не дезертир. Он много хуже… Он партийный работник

! У него нет Родины. У него Третий интернационал! Он – большевик!.. Однако все-таки, надо признаться, смелый человек, если в такие откровенности пошел.

– Что же тут смелого?.. Он отлично знал, что Шура не донесет и, если кому скажет, то только нам двоим… А мы тоже никогда не донесем. Они и донесут, и предадут, и все сделают подлое и гадкое… Боже!.. Боже!.. Боже!.. Какое ужасное время!.. Война… И эти страшные, новые люди с новою нехристианскою, дьявольскою моралью.

Матвей Трофимович закрыл лицо руками и горько, как маленький ребенок, заплакал.

XI

Самых семей Жильцовых и Антонских, то есть Ольги Петровны, Матвея Трофимовича, Жени, Гурочки и Вани, Бориса Николаевича и Марьи Петровны с их девичьим царством война коснулась мало. Их жизнь совсем не переменилась.

На войну пошли дядя Дима и Тихон Иванович. Но им это так и полагалось. Они были – «военными». С того самого дня, когда десятилетними мальчиками надели они на себя кадетские куртки и ушли из семей, они обрекли себя на боевое служение Родине. У них была своя особая семья – полковая, армейская, войсковая. Дядя Дима к тому же был холостым. Он и своим-то писал редко, и на него не обижались. Где же ему писать? Он полковой охотничьею командой заведует… Вот теперь роту получил… В семье протоиерея Петра отлично понимали, что рота для их Димочки то же самое, что семья.

В бою на Висле, за Александрией, дядя Дима был тяжело ранен в грудь и остался в строю. Он писал: «Мне нельзя было уйти – развалилась бы рота. Мой младший офицер подпоручик Песковский был убит. Фельдфебелю оторвало ногу, половина роты погибла, и я не мог ее оставить без себя. Фельдшер перевязал меня, и я остался на позиции. Мы взяли тысячу пленных»… Это даже и за подвиг не сочли в семье Жильцовых. Иначе и быть не могло. Димочка был офицер… Туркестанский стрелок… Как же мог он иначе-то поступить?..

Гурочка видел, как густыми колоннами вели по Петербургу австрийских пленных в синеватых шинелях и с гордостью думал: «это дядя Дима взял»…

Дедушка молился особо: «Помоги, Господи, воинам Димитрию и Тихону». Воинам!!.